Тайна Марухского ледника
Шрифт:
Фашисты, говорит комиссар, протягивают свои кровавые лапы к нашему добру, к земле наших дедов, к улыбкам наших жен и детей.
– Не бывать этому!– скажем мы.– Чистые реки наши донесут нашу кровь к синему морю, и оно станет белым от гнева. И ударит оно в берега, и вздрогнут горы, и похоронят под обвалами проклятых врагов.
– Нет!– скажем мы.– Нет такой силы, какая могла бы сломить нашу силу и волю, которые, как ручьи от земли родной, идут от силы и воли партии большевиков...”
Газеты в отряд поступали случайно и с большими опозданиями, так что в качестве источника новостей
Это было огромной радостью для бойцов. Книги были разделены на страницы и в таком виде розданы по нескольку страниц на каждое отделение. Страницы переходили от одного бойца к другому, как самая драгоценная эстафета. Через две недели Васильев вновь собрал листки и увидел, что все они черные, как голенище. Дело в том, что читали их при тусклом и чадящем свете коптилок, у костров, от которых несло сажей. Жаль, что не сохранились эти драгоценные листки. Они были бы украшением любого музея обороны Родины...
Уже вечерело, а мы все сидели и слушали удивительную повесть о человеческом мужестве и благородстве, о скромности и самопожертвовании, которыми полна была история обороны перевалов.
После короткого молчания Васильев снова заговорил, и голос его звучал как-то особенно грустно.
– Дорогой ценой далась нам победа над егерями. Сотни солдат и офицеров погибли на наших глазах, да и каких солдат! Каждый – герой. Особенно обидной бывала смерть, когда гибли под лавинами. Знаю много таких случаев, но один запомнился особо, потому, может быть, что произошел с моим попутчиком на тропе к Марухским воротам, молоденьким лейтенантом, заместителем командира минометной батареи 956-го артполка, приданной нашему отряду, Максимом Сысенко.
За два дня перед смертью он получил орден Красной Звезды. Вскоре после этого мы вышли. Через некоторое время я заметил, что он хромает и морщится при этом от боли.
– Что с тобой? – говорю.
– Портянка, наверно, сбилась в валенке.
– Так переобуйся, я подожду.
Он сел прямо на снег, снял валенок, и я увидел, что пальцы на ноге уже почернели от обморожения. Сысенко скрывал свою болезнь, так тогда многие поступали, чтобы не выбыть из строя.
– Тебе надо немедленно в санчасть, – говорю ему.
– Хорошо. Но завтра. Сейчас уже вечер, а ночь тут, сами знаете, наступает быстро. Не успею добраться...
Расстались мы с ним у Большого камня, где стоял один из его минометных расчетов. Он хотел посмотреть, как у них дела.
– Может, мне подождать? – спросил я.
– Нет, товарищ комиссар, вы идите, я догоню вас. Засветло успеем к Воротам.
Седловину, отделяющую Большой камень от Марухских ворот, мы со своим ординарцем Иваном Пастуховым прошли нескоро, но лейтенант нас не догнал. Позже я узнал, что в этот день он был ранен в руку, но и тогда в санчасть не ушел и погиб под лавиной. Организованные тут же поиски не дали ничего: снегу было огромное количество.
Мы нашли его только летом, под оттаявшим снегом, неподалеку от водопада. Труп был целым, за исключением правой щеки,
Наступал вечер, когда мы заканчивали нашу беседу. На улице было тепло и тихо. Клонящееся к западу солнце освещало неподвижные листья деревьев. Мы все еще были под впечатлением услышанного, да и сам рассказчик, видимо, не мог сразу переключиться на что-нибудь другое, и вдруг сказал:
– Интересная штука – человеческий мозг, а? Пока не надо было вспоминать так подробно, как сегодня, вроде и позабыл все. Но недаром, видно, существует выражение – “пошевели мозгами”. Вот пошевелил, и полезло все. А тут еще и Кийко кое-кого напомнил. Командира взвода связи, например, младшего лейтенанта Попова. И командира второй роты лейтенанта Квикнадзе. Его родственники живут недалеко от Сухуми, в одном из сел, что по дороге на Батуми...
И уже прощаясь, крепко пожимая руку, проговорил;
– Будете у Плиева, передайте ему привет, а я напишу сразу же. Надо ведь так, живем почти рядом, только через перевал пройти, а не звали друг о друге, что живые. Счастливо вам…
И снова дорога рвется навстречу, вновь проезжаем мы цветущие садами селенья, вдыхая вкусный и дорогой с детства кизячный дымок из труб. Уже вечереет, и в дышащих миром и добротой домах готовят, наверное, еду: скоро вернутся работники с полей и лугов.
Почти сразу за Орджоникидзе, за белым от пены Тереком, началось Дарьяльское ущелье – высокое, узкое, гулкое от потоков и темноватое в эти часы. За селением Казбеги стало холодно, огромные, слегка потемневшие снежники пересекли дорогу – весна сюда еще не пришла. А вскоре уже мы ехали по узкому снежному тоннелю, высота которого достигала нескольких метров.
У самого перевала ехали тихо: от малейшего звука с окрестных склонов сыпались миниатюрные лавинки.
– Тут если сейчас выстрелить,– сказал шофер Борис Карданов, черкес, горный житель,– не выберешься потом...
За перевалом, чем ниже мы опускались, снегу становилось меньше, и за каким-то поворотом вдруг перед нами открылись в закатном солнце долины Грузии. Полные таинственных теней, распускающихся деревьев и кустарников, потемневших ложбин, мягких, словно округлых хребтов, понижающихся вдали, смешанного запаха земли, молодой травы и остывающего камня, они были как внезапное чудо. Заночевав в отличной гостинице селения Пасанаури, где так называемый “модерновый” стиль прекрасно сочетается с элементами древнегрузинской архитектуры, мы ранним утром продолжили свой путь в Грузию.
Здесь уже солнце грело во всю силу, деревья распустились гораздо сильнее, чем на северных склонах хребта. Горы по сторонам курчавились зацветающим кизилом, дикими яблоками, и чудесными видениями проплывали в широких боковых ущельях белоснежные домики, едва различимые среди садов.
Синий воздух дрожал и переливался над весенним разливом Арагвы, и в этом дрожании словно парил над слиянием двух рек знаменитый монастырь, воспетый Лермонтовым. Не доезжая Тбилиси, мы повернули направо и через Гори, часа два спустя, приехали в древний городок Цхинвали, где проживает ныне Петр Александрович Плиев.