Тайна одной саламандры, или Salamandridae
Шрифт:
Одинцов был прав – Дефорж именно так и рассуждал, но не погнался за ними по другой причине. Они ушли в море, желая выиграть время? Вот и хорошо. Дефоржу тоже требовались несколько дней, чтобы припереть Одинцова к стенке. Его не расстроили пустые бунгало: психи и покойники могли ещё чуточку подождать.
Ожидание в самом деле не затянулось. Одинцов нанял яхту на две недели, но компания завершила круиз к исходу шестого дня – и без усилий со стороны Дефоржа. За этот короткий срок произошли вроде бы незначительные события, которым предстояло
Во время путешествия Мунин снова и снова возвращался к мысли, которую Дефорж обронил на ночном пляже.
– Очевидно, вечная жизнь – это отсутствие смерти, – в очередной раз принялся рассуждать историк. – А что такое смерть?
Одинцов только хмыкнул. Уж он-то со своим боевым опытом знал о смерти не понаслышке.
Еве доводилось разрабатывать математические модели для ведущих биологов мира. Она дала ожидаемый ответ:
– С научной точки зрения смерть – это полное прекращение в организме биологических и физиологических процессов.
– Смерть – это конец жизни, – пожала плечами Клара, и теперь уже хмыкнул Мунин.
– Попалась! – объявил он подружке. – Хорошо, что Ева сейчас добрая. Раньше она тебя загрызла бы. Нельзя объяснять одно неопределённое понятие через другое неопределённое понятие. Мы ещё не договорились о том, что такое жизнь.
– Ну, знаешь… – Клара обиженно надула губки, а Мунин продолжал:
– Биология и физиология исчерпывали тему, пока не появились нейросети. Шоу с Майклом Джексоном вышло, когда он уже умер. Физиологических процессов ноль, а на сцене – как живой. Нейросеть смоделировала его голограмму в движении… А Уитни Хьюстон? Там получилось ещё круче. С её голограммой выступала сестра. Дуэтом. Нейросеть воспроизвела уже не только пластику под старые песни, но и вокал. Песни были новые, а звучали так, что не отличишь. Для публики цифровая Уитни Хьюстон жива, танцует и поёт, как прежде.
– Не туда тебя понесло, – сказала Ева.
– Очень даже туда! – возразил Мунин. – Цифровая жизнь и смерть сейчас важны не меньше, чем материальные. Вы просто не хотите взглянуть на ситуацию по-новому…
Одинцов опять промолчал. Конечно, Дефорж имел в виду жизнь и смерть в самом привычном понимании, без компьютерных выкрутасов. Гибнут реальные люди. Но Мунин подал дельную мысль: не вычислять вероятных жертв, а действительно подойти к ситуации по-новому и разобраться: почему троица так нужна Дефоржу именно в Таиланде?
Мунин тем временем был опьянён близостью Клары, свежим воздухом, азиатской экзотикой, роскошной яхтой и, конечно, хорошим вином. Историк минуты не мог усидеть на месте, без устали носился по островам, самозабвенно рыбачил, почти подружился с Леклерком…
…и по глупости лишился его симпатии после того, как за завтраком по-русски предложил заморить червячка.
– Заморить – это накормить или убить? – спросила Ева, которая слышала выражение, но не вполне понимала его
Мунин пустился в объяснения на английском, а помощи попросил у капитана, поскольку русский оборот был калькой с французского.
– Tuer le ver, – произнёс Леклерк, и Мунин подхватил:
– Вот! Это значит выпить рюмку алкоголя, но дословно – убить червя. Фраза появилась ещё в Древнем Риме. Там пили натощак спиртовую настойку горькой полыни для борьбы, пардон, с глистами. То есть в буквальном смысле убивали червяков. Ну, а потом что-нибудь съедали, ведь от спиртного сразу аппетит просыпается…
Историк помянул российскую поговорку: «Выпил утром – день свободен». Посетовал на то, что хорошая идея утратила терапевтический смысл, – и продолжил весело рассуждать о римлянах, которые покорили галлов. Может, он зря не учёл, что для обывателя галл – это француз. Может, перестарался с импровизациями насчёт русских обычаев и французской кухни. Может, Леклерку не хватило чувства юмора. Но в конце концов он принял историко-филологические упражнения Мунина за насмешки и обиделся.
Как ни странно, масла в огонь подлила Ева.
Сперва она очаровала Леклерка. Когда прекрасная эфиопка устраивалась в кресле слева от капитанского мостика или на фордеке, Леклерк не мог отвести взгляда от её фантастических ног. И совсем растаял, когда Ева поинтересовалась французской книгой, которую он читал в свободное время.
– Это «Пятнадцатилетний капитан». Одна из моих любимых, – признался Леклерк. – У меня дома полное собрание Жюля Верна.
К его удивлению, американка Ева и немка Клара едва слышали о знаменитом писателе, который был хорошо известен россиянам Одинцову и Мунину.
«Принцесса» шла морем к очередному острову. Компаньоны расположились на диванах террасы. Снаружи лил дождь. Люк на крыше палубной надстройки пришлось закрыть. За стёклами висела серо-голубая хмарь, и волны ударяли в корпус яхты. Леклерк сидел за рулём-штурвалом; книга лежала на белой коже соседнего кресла. Ева взяла её в руки, полистала тонкими шоколадными пальцами, с любопытством взглянула на французский текст, густо пересыпанный цифрами, и спросила:
– Что здесь написано?
Желая развлечь скучающих дам, Леклерк пересказал эпизод со страницы, которая привлекла внимание Ева.
Коварный работорговец по кличке Негоро перехитрил главного героя и сумел изменить курс корабля. Улучив момент, он подсунул топор под нактоуз – ящик, в котором закреплён большой судовой компас. Тяжёлый кусок железа отклонил магнитную стрелку компаса. Пятнадцатилетний капитан об этом не знал – и по неопытности долгое время вёл корабль в ошибочном направлении. Потом Негоро убрал топор, курс опять изменился – теперь уже на истинный, а в результате по воле злодея судно пришло не в Южную Америку, а в экваториальную Африку, где героев ждала смертельная опасность.