Тайна предсказания

Ванденберг Филипп

— Карвакки был хорошим каменотесом, даже очень хорошим, но, к сожалению, он невозможный человек, — сказал Амманати низким голосом. — Все-то он знает лучше, все-то лучше умеет! Микеланджело может у него поучиться!

При этом мастер изобразил вымученную улыбку.

— И вы даже не знаете, куда он сбежал? — осторожно осведомилась Марта.

— Карвакки-то? Конечно, я знаю, где он обретается. Он ведь достаточно часто об этом говорил. Все каменотесы мира торопятся в Рим, чтобы поучаствовать в строительстве собора Святого Петра.

Амманати подошел поближе к Леберехту и, чтобы его не услышал кто-нибудь из учеников, сказал:

— Честно говоря, на его месте я поступил бы так же, если бы мне пришлось выбирать между Буонарроти и Амманати. Хотя великий Микеланджело,

должно быть, уже совсем древний и передвигается только с палкой, люди ловят каждое его слово, словно это Евангелие. За исключением Карвакки. Возможно, он давно уже с ним рассорился.

Пока они беседовали, к строительной площадке приблизилась стайка подростков. Мальчишки хором кричали: "Ammanato, Ammanato — che bel marmo hai sciupato! [67]

67

Амманато, какой прекрасный мрамор ты испортил! (итал.) (Примеч. автора.)

Мастер, схватив осколок камня, метнул в сторону мальчишек, и те кинулись врассыпную, как перепуганные куры.

Эй, недоумки! — крикнул он им вслед и, повернувшись к Леберехту, добавил: — Не имеют ни малейшего понятия об искусстве и думают, что Нептун все еще должен выглядеть таким, как во времена древних греков. — Он сплюнул на землю.

Теперь и Леберехт заметил, что Амманати в своей работе придерживается отнюдь не традиционного стиля. Он странным образом вытянул тела, заставил руки и ноги выглядеть длиннее, в то время как головы получились меньше, чем предполагалось законами гармонии.

Заметив критический взгляд Леберехта, Амманати указал на дворец синьории, где у входа в лучах вечернего солнца сияла монументальная мраморная статуя Давида.

— Взгляните на этот шедевр! — воскликнул мастер. — Что остается делать скульптору, видевшему Давида Микеланджело?

— О Господи! — пробормотал Леберехт, схватив Марту за руку. — Я и не знал, что это произведение великого Микеланджело. В вашем городе такое множество шедевров!

Амманати, усмехнувшись, ответил несколько снисходительным тоном:

— Откуда, говорите, вы приехали, юный друг? Из немецких земель, с той стороны Альп, где бродят медведи?

Леберехт смущенно пожал плечами, а Марта, которая нашла замечание флорентийца недостойным, прильнула к любимому и, утешая, погладила его по руке.

— Я приехал в Италию для того, чтобы учиться! — честно ответил Леберехт. — Что касается искусства, Германия — бедная страна. У нас художники все еще кормятся от Церкви. Я десять лет служил у архиепископа.

Амманати показал пальцем на статую.

— Вы должны знать, что это не просто какое-то произведение искусства, как, например, вот этот фонтан, который будет лишь одним из многих в городе. Это — произведение искусства в чистом виде, явление природы, и флорентийцы с тех пор ведут счет лет не от Рождества Христова, но от установки Давида.

— Но почему Микеланджело изваял Давида таких размеров? Ведь если верить Писанию, то Давид был скорее маленьким.

— Может, оно и так, — ответил Амманати, — наверное, это навсегда останется тайной Микеланджело. Дело в том, что Микеланджело был единственным скульптором, который пожелал обрабатывать мраморный блок из Каррары высотой в девять локтей, который не нашел применения при строительстве собора и с тех пор валялся без пользы. Даже знаменитый Донателло, которому предлагали эту глыбу, отказался под предлогом, что этот камень непропорционален и что даже величайший скульптор не сможет придать ему гармоничную форму. В конце концов гильдия торговцев шерстью заказала Микеланджело сделать что-нибудь из этого мрамора, обещая ему на протяжении двух лет по шесть золотых гульденов в месяц…

— Не слишком щедро для такого мастера!

— Конечно. Однако Буонарроти было тогда только двадцать шесть лет от роду, и за те два с половиной года, которые потребовались ему на Давида, он выполнял и другие заказы. Впрочем, деньги для него никогда ничего не значили, как и сейчас, когда ему принадлежит больше, чем он может потратить. В этом он резко отличается от другого нашего гения — Леонардо. В то время как Микеланджело считает, что лучше жить как бедный человек, Леонардо окружал себя большой роскошью и своего рода двором. Quid non mortalia pectona cogis auri sacra fames? [68]

68

О, на что только ты не толкаешьАлчные души людей, проклятая золота жажда!

("Энеида", III, 49–57; стало крылатой фразой.)

— Вы не особенно любите его, мессер Амманати?

— Никто не любит Леонардо, и менее всех — Микеланджело. Он был заносчив, своенравен и требовал, чтобы все плясали под его дудку. А теперь извините меня!

— Еще одно слово! — попросил Леберехт. — Скажите мне, где каменотес из немецких земель может найти лучший заработок — воФлоренции или в Риме?

Амманати отложил резец и, смерив чужака испытующим взглядом, ответил:

— Мой юный друг, лучшие времена этого города ушли, как песок в часах. Все: недовольные крестьяне, солдаты, дворяне — стремятся в Рим. Мужи, называющие себя мудрецами или художниками, появляются и ниспровергают то, что было свято для прежних поколений. Очень скоро в Риме будет жить больше народу, чем во Флоренции. Поэтому мое мнение таково: будущее лежит на берегах Тибра, а не Арно. Рассказывают, что на строительстве собора Святого Петра занято две с половиной тысячи человек. Благочестивые христиане со всего света поддерживают своими деньгами — за отпущение грехов — жажду власти Пап, которые один за другим создают памятники для вечности, один больше другого, красивейшие из красивых, самые дорогие из дорогих. Молодому человеку вроде тебя надо в Рим, если только ты не протестант.

— Боже сохрани! — воскликнул Леберехт с наигранным возмущением. Пора было прощаться с Амманати. Леберехту и Марте стало ясно: надо ехать в Рим и попытаться отыскать там Карвакки.

Спустя трое суток (это был тридцать седьмой день с их отъезда) путешественники прибыли в Рим. Через Порта дель Пополо, самые северные из римских городских ворот, двигалась бесконечная очередь почтовых фургонов и гужевых повозок.

В последний день их застал дождь, который был нередким в это позднее время года и нужным, чтобы обожженные солнцем, богатые дичью луга между горами и Аврелианской стеной не сделались бесплодными. Вместе с приезжими с севера через ворота шли пастухи со своими буйволами, другие — со стадами коз из Абруццо, а за воротами простиралось открытое место с обелиском посередине. Слева высился Пинций — один из холмов, на которых был построен Рим. [69]

69

Пинций — изолированный холм, не относившийся к семи классическим холмам Рима (Палатин, Авентин, Капитолий, Квиринал, Виминал, Эсквилин и и Целий).

Там, где некогда пировал Лукулл со своими знаменитыми гостями, теперь была только дикая растительность, иногда перемежавшаяся с огородами и виноградниками, и повсюду — руины, превращающиеся в каменоломни.

Тот, кто видел Рим впервые, не мог не испытать разочарования от такого обилия деревенских пейзажей между отдельными скоплениями домов. И профессор Альбани, от которого не укрылось уныние на лицах приезжих, извиняясь, находчиво заметил по-немецки:

— Покажите мне хоть один крупный город в мире, пригороды которого поражали бы своей красотой! Разве не верно то, что внутренняя часть города тем краше, чем безобразнее пригороды?