Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Вот это-то начало баллады и стало объектом издевки юного Пушкина:
Свет-Наташа! Где ты ныне? Что никто тебя не зрит? Иль не хочешь час единый С другом сердца разделить? Ни над озером волнистым, Ни под кровом лип душистым Ранней —Вряд ли можно назвать эту пародию удачной — зрелый Пушкин был и кратче, и хлестче, — но в ней была подмечена основная писательская слабость Катенина. Из-за умозрительного подхода к сюжету ему не удавалось органично выстраивать композицию своих вещей, ему не хватало вкуса — вот и в этом случае он провалился. Именно эти слабости впоследствии постоянно обстреливались Пушкиным, но тогда ему и в голову не приходило, что этой забавной безделкой (его эпиграммы были куда как острее) он рисковал нажить нешуточного врага: он еще не знал особенностей катенинского характера, которые потом стали предметом изображения в «ОНЕГИНЕ», — таких, как тщеславие, самомнение и — прежде всего — мстительность. Впоследствии Вигель писал о Катенине: «У него было страшное авторское самолюбие: мне случалось от него самого слышать, что он охотнее простит такому человеку, который назовет его мерзавцем, глупцом, чем тому, который, хотя бы по заочности, назвал его плохим писателем; за это он был готов вступиться с оружием в руках. Если б он стал лучше прислушиваться, то ему пришлось бы драться с целым светом!»
Однако же одно дело — назвать человека плохим писателем, а другое — при этом посмеяться над ним. «…Человек осмеянный считает себя человеком оскорбленным», — мог бы повторить Катенин слова Евгения из «Тристрама Шенди» Лоуренса Стерна. Это и есть ключ к пониманию того, что произошло впоследствии между Пушкиным и Катениным, и к верной оценке их взаимоотношений, которые наши пушкинисты до сих пор считают дружбой.
Еще в Лицее Пушкин подливает масла в огонь, «зацепив» Катенина в своем послании к В. Л. Пушкину (1817), открывавшемся строфой:
Скажи, парнасский наш отец, Неужто верных муз любовник Не может нежный быть певец И вместе гвардии полковник?А в 1820 году он уезжает в ссылку, и в столице, уже без него, издается поэма «Руслан и Людмила», где в сцене Людмилы и Черномора последний был изображен импотентом:
О страшный вид! Волшебник хилый Ласкает сморщенной рукой Младые прелести Людмилы; К ее пленительным устам Прильнув увядшими устами, Он, вопреки своим годам, Уж мыслит хладными трудами Сорвать сей нежный, тайный цвет, Хранимый Лелем для другого; Уже… но бремя поздних лет Тягчит бесстыдника седого — Стоная, дряхлый чародей В бессильной дерзости своей Пред сонной девой упадает; В нем сердце ноет, плачет он, Но вдруг раздался рога звон, И кто-то карлу вызывает…И для «арзамасцев», и для архаистов было совершенно очевидно, что имеется в виду импотенция литературная: имя героини поэмы — Людмила — с легкой руки Жуковского стало символом романтизма, и неудачная попытка старика (читай — архаиста) овладеть Людмилой символизировала беспомощность в попытке овладеть жанром романтической баллады. Возможно, Пушкин имел в виду и чью-нибудь физиологию или обыгрывал чье-то имя; Лацис, например, полагал, что Пушкин под карлой подразумевал и Карла Нессельроде, который в Министерстве иностранных дел противостоял начальнику Пушкина графу Каподистриа (а под Наиной — его жену), и по этой причине в первом издании поэмы, резвясь, вместо «карлы» везде использовал «карла»: не «с
IX
В 1820 году в «Сыне Отечества» за подписью «N.N.» в форме вопросов к автору (или издателю) была опубликована критика на поэму «РУСЛАН И ЛЮДМИЛА». Все узнали в «критике» руку Катенина; это общепринятая и сегодня точка зрения на анонимную публикацию. Между тем в своих «Воспоминаниях о Пушкине» Катенин писал: «Вскоре после первого издания „РУСЛАНА И ЛЮДМИЛЫ“ вышла на сию поэму в „Сыне Отечества“ критика в форме вопросов: я прочел ее в журнале с большим любопытством, не зная, на кого подумать. Она приметно выходила из круга цеховой журналистики; замечания тонкие, язык ловкий и благородный обличали человека из хорошего общества; поломал голову с полчаса и отстал».
Сопоставляя катенинское авторство этой критики и то, как он пишет об этом в своих «Воспоминаниях», можно оценить и их достоверность, и степень его лицемерия. Катенин, например, «вспоминая», писал, что Пушкин сказал ему: «Критика твоя немножко колется, но так умна и мила, что за нее не только нельзя сердиться, но даже…» Между тем Пушкин не мог ему этого сказать, так как был в ссылке, и Катенин невольно выдал себя: он цитировал письмо Пушкина, которое уничтожил (это не единственное уничтоженное им пушкинское письмо, и причина их уничтожения станет ясной по мере дальнейшего изложения).
На самом деле Катенин «знал, на кого подумать»: под инициалами «N.N.» в «Сыне Отечества» вопросы, сформулированные Катениным, с его подачи задавал — страхуя последнего от огласки — его бездарный сослуживец Д. П. Зыков, которого Катенин приблизил к себе и которому стал «духовным» учителем. Впоследствии Зыков, у которого при обыске нашли запретные стихи, свалил все на Пушкина (дескать, он получил их непосредственно от него), и попытка оправдаться тем, что Пушкину, мол, было все равно — он уже был наказан, а себя Зыков таким образом пытался оградить от наказания, — такая попытка лишь говорила о нравах, принятых в окружении Катенина.
На этой критике пушкинской поэмы Катенин не остановился и написал пьесу «Сплетни», в которой вывел Пушкина подлым Тартюфом. Пока Пушкин был в ссылке, пьеса вышла отдельным изданием и с аншлагом шла на петербургской сцене в течение 3 лет — даже еще после того, как Катенин за демонстративное «шиканье» в театре был выслан в 1822 году в свое имение Шаево в Костромской губернии с запрещением появляться в обеих столицах.
Немудрено, что Пушкин, до которого доходили известия о «критике» на «Руслана и Людмилу» и об успехе катенинского пасквиля, был раздражен поведением «друга», которому он даже не мог ответить эпиграммой: пушкинское окружение в столице снимало эпиграмматические выпады в адрес ссыльного Катенина — лежачего не бьют. Между тем Катенин в переписке делает вид, что они лучшие друзья, и Пушкин, приняв этот тон, но зная об истинном отношении к нему Катенина, в каждом ответном письме его осаживает — когда с иронией, а когда и с издевкой. Их переписку с этой двусторонней игрой в дружбу следует читать предельно внимательно, одновременно сопоставляя ее с пушкинской перепиской с друзьями того же времени, где Пушкин открыто высказывается о своем негативном отношении к Катенину; в противном случае останется недоумевать вместе с Набоковым по поводу уважительного отношения Пушкина к Катенину.
И вот тут из переписки с Катениным Пушкин догадывается, что источником злополучной сплетни и был сам Катенин. На воре и шапка горит: Катенин стал выяснять в переписке, не по его ли адресу стоит строка о сплетнях в пушкинском послании «Чаадаеву».
«…Дружба — не итальянский глагол piombare, — отвечал ему Пушкин, — ты ее также хорошо не понимаешь. Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих:
И сплетней разбирать игривую затею…