Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Стихотворение было не только объяснением с друзьями по поводу пушкинских «Стансов» («В надежде
Бенкендорф — Пушкину, …………………………..
Милостивый государь, Александр Сергеевич!!
…Что же касается до стихотворения Вашего, под заглавием: «Друзьям», то его Величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано …
имею честь быть с совершенным почтением
и искреннею преданностию, милостивый государь,
Ваш покорнейший слуга, А. Бенкендорф
Дружников был не прав: должок возмещен, что и признано самим Бенкендорфом. Но тем самым Пушкин получает возможность извлечь из этой ситуации неожиданный и неизмеримо больший результат. Сам факт подписи шефа жандармов под таким письмом становится основанием для мгновенной реакции — для пушкинской эпиграммы:
Как печатью безымянной Лоб мерзавца я клеймил, Я ответ на вызов бранный Получить никак не мнил. Справедливы ль эти слухи? Отвечал он? Точно так: В полученьи оплеухи Расписался мой дурак.«Оставалось эту эпиграмму напечатать, — писал Лацис в статье „Персональное чучело“. — И напечатал. Не побоялся. Бесстрашие? Да, конечно. Но разумное бесстрашие. Бесстрашие плюс осторожность.
Для верности переждал годик. Исподволь вылепил весьма правдоподобное чучело. Заменил „мерзавца“ на „Зоила“. Поставил отодвигающую дату — 1829 год. Для пущего тумана переставил знаки препинания…»
Дежурные пушкинисты могут возразить: да полно вам, Александр Лацис, как всегда, фантазирует. Еще можно было бы всерьез принять его рассуждения, если бы такой случай был неединичным и негативное отношение Пушкина к Бенкендорфу прочитывалось и в других произведениях поэта или в его переписке. Что ж, попробуем поддержать эту догадку Лациса. Вот пример, из которого следует, что накал этого противостояния никогда не ослабевал.
Н. В. Путята о Пушкине — из записной книжки (с. 363): Началась турецкая война. Пришел к Бенкендорфу проситься волонтером в армию. Бенкендорф отвечал ему, что государь строго запретил, чтобы в действующей армии находился кто-либо не принадлежащий к ее составу, но приэтом благосклонно предложил средство участвовать в походе: хотите, сказал он, я определю вас в мою канцелярию и возьму с собою? Пушкину предлагали служить в канцелярии 3-го отделения!
Впоследствии, сообщая об этом Нащокину, Пушкин рассказал, как именно он нашелся, чтобы отказаться достойно, но не навредив
«Многие его обвиняли в том, будто он домогался камер-юнкерства. Говоря об этом, он сказал Нащокину, что мог ли он добиваться, когда три года до этого сам Бенкендорф предлагал ему камергера, желая его ближе иметь к себе, но он отказался, заметив: „Вы хотите, чтоб меня так же упрекали, как Вольтера!“»
Нетрудно представить, насколько оскорбительным для Бенкендорфа был отказ Пушкина сотрудничать с III отделением: в процессе расследования дел декабристов вопрос о соотношении чести и недоносительства возникал неоднократно. Несомненно, Бенкендорф передал этот разговор Николаю, и чем бы Пушкин ни мотивировал свой отказ, он ясно дал понять, что он, Пушкин, не «весь» — его, царя, и уж тем более не «весь» — Бенкендорфа, для которого такой отказ был равносилен плевку в лицо.
VI
Как же на фоне таких взаимоотношений с властью расценивать пушкинскую поездку на Кавказ? Знал ли Пушкин, на что идет, когда поступил так своевольно? Конечно, знал — и сознательно шел на риск. На Кавказе он продемонстрировал абсолютное бесстрашие — правда, еще и пообщался с друзьями и с некоторыми декабристами. Ну, а что, собственно, могли ему сделать? На первый случай — устроить выволочку (что и происходит — сначала письменно, затем — устно); что ж, он к этому готов.
Бенкендорф — Пушкину, 14 октября 1829 г., из Петербурга: Государь император, узнав, по публичным известиям, что вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же с своей стороны покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам не изволили вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать свое путешествие.
Ну, вот и поставлены все точки над е и указаны пределы царского прощения.
Пушкин — Бенкендорфу, 10 ноября 1829 г. Я чувствую, насколько положение мое было ложно и поведение — легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой немилости, чем показаться неблагодарным в глазах того, кому я обязан всем, для кого я готов пожертвовать своим существованием, и это не фраза.
Этот пушкинский ответ — блестящий образец его мистификационного общения с «начальством». Здесь каждое слово продумано, а вся краткая записка из трех предложений выстроена композиционно, как истинно художественное произведение. Пушкин начинает с того, что он, дескать, только сейчас понял, что его положение ложно, то есть он-то думал, что ему полностью доверяют и что он человек вольный, а, оказывается, это не так. Значит, раз он этого ранее не понимал, то и поведение его было легкомысленным — по ошибке непонимания ложности положения, из-за недоверия «начальства», а не из-за сознательного «правонарушения». Поэтому (третье предложение) не следует судить его поступок как проявление черной неблагодарности — «и это не фраза», хотя все третье предложение — именно фраза, но ироническая.
Н. В. Путята — из записной книжки: По возвращении Пушкина в Петербург, государь спросил его, как он смел приехать в армию. Пушкин отвечал, что главнокомандующий позволил ему. Государь возразил: «Надо было проситься у меня. Разве вы не знаете, что армия моя ?»
Пушкин, уже и формально получив подтверждение ложности своего положения, теперь получает его и в устном виде, заставив и царя в этом признаться: «Надо было проситься у меня». Пушкинское «главнокомандующий позволил ему» — смесь «наивности» и издевки.