Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
В следующем абзаце Пушкин показывает, как не следует односторонне изображать Мазепу, представив две крайности такого одностороннего изображения — Рылеева и официального историка, оценку этой историчности у последнего давая двусмысленной фразой «история представляет его» (история, а не Пушкин!), а заканчивает абзац фразой, формально имеющей отношение к только что описанной крайности, но на самом деле тоже двусмысленной: ведь слова «память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть проклятий человечества» — неоднозначны, причем преимущественно в них прочитывается смысл сожаления по поводу этих «проклятий».
В последнем абзаце, используя «перебор» Е. Аладьина, в повести «Кочубей» изобразившего Мазепу трусом, Пушкин говорит о необходимости описывать историческое лицо, «не
Лотман, анализируя структуру поэмы по тем же элементам, но не догадавшись о пушкинском приеме передачи роли повествователя, пытался представить «ПОЛТАВУ» как некий симбиоз романтизма и историзма. Он исходил из того, что текст поэмы написан самим Пушкиным, что Пушкин — рассказчик эпического повествования, а при таком подходе образ Мазепы действительно оказывается ущербным. Но мог ли поэт так провалиться? Мы бы сильно недооценили гений Пушкина, допустив подобное. Мистификаторский талант, множество подтверждений которому мы уже описали, позволил ему даже в такой рискованной ситуации с честью выйти из положения, не покривив ни единым словом. Как и в «ОНЕГИНЕ», Пушкин отдает роль повествователя — только на этот раз повествователь не является действующим лицом, он остается «за кадром»: с точки зрения Баркова это официальный историк, автор «Истории Малороссии» Д. Н. Бантыш-Каменский, трактовке которого как истории Полтавской битвы, так и характеров исторических лиц, ставших героями пушкинской поэмы, она полностью соответствует.
III
В том, что текст самой поэмы — отображение официальной, государственной точки зрения на события и характеры действующих лиц Полтавской битвы, Лацис и Барков оказались солидарны, совершенно очевидно придя к этому выводу независимо друг от друга; присоединимся к ним. Осталось рассмотреть роль посвящения и комментариев в структуре «ПОЛТАВЫ». Лотман, со своей точки зрения, подошел к посвящению поэмы как к стихотворению о любви и способу привлечения внимания к автору — романтическому если и не герою, то автору произведения. Из моего разбора (во 2-й главе настоящей книги) следует, что замысел посвящения был проще и серьезнее (что невольно подтвердил и сам Лотман, разбирая черновой вариант строки «Сибири хладная пустыня»): посвящение поэмы о кумире Николая I Петре (поэмы явно государственного толка) жене декабриста, отправлявшейся вслед за мужем в Сибирь, было скрытым вызовом царю. Таким личным, хотя и тайным посвящением, помещенным между «объективным» Предисловием и официозом основного текста Пушкин снимал любые подозрения, которые могли возникнуть у читателя по прочтении предисловия — хотя и отодвигал наше понимание его замысла в отдаленное будущее.
Картину завершают примечания, на которые пушкинисты вообще не обратили внимания и анализ которых Барковым заслуживает того, чтобы быть приведенным здесь по возможности шире. Среди более чем трех десятков примечаний, большинство которых имеет необязательный уточняющий и справочный характер, он выделил четыре (ради которых, собственно, и был создан весь корпус пушкинских примечаний); я остановлюсь на двух из них. Одно, 12-е, — «сухая справка: „20 000 казаков было послано в Лифляндию“. Кем послано и зачем, Пушкин не пишет, „примечает“ Барков. Явно же не для защиты интересов Украины. Это то, что в рамках современной терминологии называют „пушечным мясом“». Так, полагает Барков, создается контекст, «побуждающий читателя переоценить с противоположным знаком все, о чем повествует рассказчик. Не дает ли Пушкин этой ремаркой понять, что исход Полтавской битвы был бы не так очевиден, окажись эти 20 000 казаков на родной земле?..»
А вот его анализ еще одного примечания:
«Примечание 5: предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной…»
«В памяти народной»!.. Казалось бы, сухая историческая справка… Но ведь она пропитана авторской оценкой, то есть лирикой, и в таком виде работает на переоценку образа Мазепы, реабилитирует тот примитивный образ, который создал этот рассказчик, поэт-царедворец. Но читаем дальше:
«Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы сочиненной Мазепой». Вот оно в чем дело; у Кочубея — «донос», у Мазепы — «патриотическая
Вносимый этой ремаркой этический акцент весьма ощутим… Только вот это «будто бы» несколько портит впечатление. Но вот чем Пушкин завершает эту свою ремарку:
«Она замечательна не в одном историческом отношении».
«…В содержании „примечания“, — пишет далее Барков, — особого внимания заслуживает последняя фраза. То, что она опровергает предшествующее „будто бы“, это только „во-первых“. Во-вторых, она содержит намек на не что иное, как на высокую художественность произведения Мазепы, а это дополнительно вносит весьма ощутимый элемент в формирование его образа. В-третьих, слова „замечательна не в одном историческом отношении“ представляют собой оценку гражданского пафоса произведения Мазепы, причем оценку с явным позитивным оттенком. В-четвертых, вся последняя фраза „Примечания 5“ содержит лирически окрашенную „авторскую“ оценку, а наличие таковой подтверждает, что все „Примечание 5“ является художественной мениппеей, то есть, пусть миниатюрным, но все же художественным произведением, из содержания которого следует, что народ хранит память о Мазепе не как о предателе, а как о сказителе. А вместе с этим в мениппею превращается и вся „ПОЛТАВА“».
Образцовый филологический анализ. Как уже, наверно, заметил читатель, до этой главы на протяжении всей книги я старательно избегал профессиональной литературоведческой терминологии: я поставил перед собой задачу такого изложения взглядов пушкинистов и своих, чтобы оно было предельно доступно широкому кругу читателей. В данном случае я отступил от принятого мной способа изложения, чтобы на небольшом пространстве с помощью этого примера показать, что книга Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», откуда и приведен разбор Примечаний к «ПОЛТАВЕ», написана на серьезном теоретическом уровне, который заслуживает столь же серьезного литературоведческого разговора. Но это задача для другой книги; здесь же, для понимания общего замысла Пушкина и его исполнения нам достаточно было показать, что Примечания к «ПОЛТАВЕ» являются одним из важнейших элементов общей структуры этого произведения, что, в отличие от текста самой поэмы, «написанной официальным историком», они «написаны издателем-Пушкиным» и проявляют истинное отношение Пушкина к описываемым в поэме событиям и характерам.
В результате публикация «ПОЛТАВЫ» стала очередной пушкинской мистификацией, обращенной не столько к современникам, среди которых лишь немногие догадались о замысле поэта, сколько к потомкам. Ради честности в слове и с надеждой на проницательность будущих поколений Пушкин ставил себя под удар современной ему критики, рискуя быть в очередной раз обвиненным в льстивости по отношению к монарху.
3. Мужик сеяла горох
I
Осенью 1830 года Пушкин из Болдина пишет Плетневу письма, по поводу которых в пушкинистике сложилось вполне определенное мнение: поэт предельно трагически переживал семейные дела. Принято считать даже, что именно с этого года начинается его гибель. Между тем на эту удочку мистификатора попались не только Ахматова и Цветаева и многочисленные исследователи этой переписки, но и прежде всего — те, для кого и предназначался этот трагический тон: проверяльщики пушкинской почты. Причину же и мотив пушкинской мистификации поэт объяснил сам несколько позже.
В 1835 году Пушкин однажды затащил к себе Брюллова и стал показывать ему детей, одного за другим вытаскивая их из постелей. Художник, с грустью наблюдая за этим нервозным «показным» поведением поэта, спросил его: «На кой черт ты женился?», и Пушкин ответил: «Я хотел ехать за границу, а меня не пустили; я попал в такое положение, что не знал, что делать, — и женился…»
Пушкин надеялся, что его выпустят хотя бы в свадебное путешествие (вековой обычай), и «запустил процесс» сватовства задолго до вышеупомянутого категоричного отказа в поездке за рубеж; к 1830 году целесообразность женитьбы стала уже выглядеть сомнительной. По свидетельствам современников, Пушкин уже готов был пойти на попятный, когда было получено согласие и Натальи Николаевны, и ее матери; путь к отступлению был отрезан.