Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Таким образом, первое и третье стихотворения триптиха следует рассматривать как стихи, написанные от лица некого «обобщенного» поэта, мысли и переживания которого могут частично совпадать с пушкинскими, но не обязательно целиком принадлежать ему.
III
Между тем, как показал Панфилов, осмысление этой пушкинской мистификации с озвучивания стихов и пушкинской записки к Хитрово по поводу «ответа Филарета» только начинается. Ключом к пониманию ее истинного смысла для исследователя послужило письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу в Париж от 25 апреля 1830 года:
«В „Газете“ ты удивишься стихам Пушкина к Филарету:
«В этом сообщении многое кажется странным, — пишет Панфилов. — Но мы сейчас хотим обратить внимание прежде всего на оговорку, которую до сих пор почему-то не замечали исследователи. Стихи Филарета, по утверждению Вяземского, не столько пародируют, сколько палинодируют стихотворение Пушкина. Между двумя этими словами существует диаметральная разница. „Пародируют“ — чужие произведения. Палинодия же, „палинодировать“ — …означает… отказываться, отрекаться от своих собственных слов, сказанных раньше…
Свидетельство Вяземского, как мы понимаем, бросает совершенно новый свет на „поэтическую переписку“ Пушкина и митр. Филарета. Вяземский в почти незавуалированной форме сообщает их с Пушкиным общему знакомому, что оба стихотворения — „Дар…“ и его „палинодия“ — написаны одним и тем же лицом; и что, следовательно, так называемый „ответ Филарета“ в действительности тоже принадлежит Пушкину. Вот почему Пушкин не спешил в дом Хитрово, горевшей желанием ознакомить его с им же написанным стихотворением!..»
Далее исследователь приводит справку из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», которую имеет смысл привести и нам:
«Палинодия — род стихотворения в древности, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении. Известностью пользовалась палинодия Стесихора, написавшего сначала оскорбительное по адресу Елены стихотворение, за что, по преданию, он был поражен слепотой; отказавшись в своей палинодии от своих слов, он снова получил зрение. В дальнейшем смысле под палинодией понимается всякое отречение».
«Нет сомнений, — пишет далее Панфилов, — что воспитанник Лицея Пушкин знал Стесихора. Изложенный сюжет слепоты и обретения зрения пронизывает его стихотворную „трилогию“. Мотив слепоты, естественно, не звучит открыто в первой ее части — стихотворении „Дар…“, потому что герой его еще не знает о своем „ослеплении“. Этот мотив начинает выходить на поверхность в инсценированном Пушкиным „обращении Филарета“:
Вспомнись мне, забвенный мною, Просияй сквозь сумрак дум…И, наконец, мотив явственно звучит в последнем стихотворении „трилогии“. Сначала — очищение духовных очей, пораженных слепотой:
Я лил потоки слез нежданных…И в завершение развития мотива — обретение способности видеть, как в легенде о Стесихоре:
Твоим огнем душа палима, Забыла мрак земных сует…»Таким образом, «палинодирование», о котором говорит Вяземский, не было его личной оценкой истории появления этой поэтической «переписки», но собственным замыслом ее автора — Пушкина… Появление «ответа митрополита Филарета» предполагалось уже в момент создания первого стихотворения пушкинской «трилогии — „Дара…“ Первое стихотворение уже изначально было „репликой“ предполагаемого диалога».
«Следуя
«Создавая свою трилогию и тщательно конспирируя авторство одного из входящих в нее стихотворений, Пушкин задавал идеальный прообраз столь трагически не складывавшегося „диалога“ Церкви и светской культуры, в личной форме диалога первого поэта России и первого ее церковного иерарха. Попытки такого не мистифицированного, а реального диалога будут возникать в последующем течении русской истории, вплоть до знаменитых Религиозно-философских собраний начала XX века».
IV
Панфилов в своем историко-литературном расследовании этой «поэтической переписки» показал, что ее «мотивы, образы и даже выражения мысли заимствованы из группы стихотворений» Григория Богослова и по сути аналогичны его основным размышлениям. В пушкинской «трилогии» внутренний драматический диалог религиозного мыслителя «расщеплен», и вопросы и ответы, которые тот задавал себе и сам на них отвечал, у Пушкина только «распределены по ролям». Нашей же целью было показать не только то, что современная Пушкину религиозно-философская проблематика интересовала поэта и была предметом его серьезных раздумий, но и то, что и в этом случае Пушкин оказался и мыслителем-провидцем, и гениальным мастером мистификации.
Из сказанного исследователем становится понятным, почему стихотворения «переписки» последовали одно за другим с такой быстротой: все они произошли из одного источника.
Факт появления «ответа Филарета» у Хитрово не может быть объяснен участием в этой пушкинской игре самой Хитрово, которая в этом случае должна была бы — с подачи Пушкина — обменяться с ним мистификационными записками (совсем уж фантастическое предположение не только ввиду недоверия Пушкина к женской способности хранить тайны, но и потому, что Пушкин в своих мистификациях предпочитал держать ситуацию под собственным контролем). В то же время невозможно предполагать участие в этой мистификации и митрополита: он «был большим знатоком и ценителем поэтического творчества Григория Богослова, начиная со времен преподавания в семинарии Троице-Сергиевой лавры» (Говоров А., «Св. Григорий Богослов как христианский поэт»; Казань, 1886; цит. по той же работе Панфилова. — В. К.), и не мог не увидеть в пушкинской инициации «диалога» изложения тех же взглядов в современной ему поэтической форме, но в «мирском» розыгрыше Пушкина (пусть и с выходом на духовные проблемы) играть роль не согласился бы. Его участие в этой мистификации не было прямым: в дальнейшем Филарет в разговорах по поводу происхождения его «ответа» Пушкину вел себя уклончиво и никогда прямо не подтверждал своего авторства — хотя и никогда не отказывался от него.