Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Козаровецкий Владимир

Речь идет о стихотворении 1828 года «Дар напрасный, дар случайный…», написанном в день рождения поэта и опубликованном в 1830 году, «ответе митрополита Филарета» на это стихотворение («Не напрасно, не случайно…»), ходившем по рукам и опубликованном уже после смерти Пушкина, в 1840 году, и заключительном пушкинском стихотворении этого «триптиха» «СТАНСЫ» («В часы забав иль праздной скуки…») — «ответе на стихотворение митрополита», опубликованном в «Литературной Газете» через месяц после публикации «Дара…».

Приводим все три стихотворения, причем третье — «в том окончательном виде, который оно приобрело при публикации во время Пушкинских торжеств 1880 года в газете „Московские ведомости“ (1880, № 155, 6 июля, Особое прибавление)» (здесь и далее цитирую работу Панфилова

по тексту, стоящему в Интернете по вышеуказанному адресу):

I

26 мая 1828 Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.

II

Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога мне дана; Не без воли Бога тайной И на казнь осуждена. Сам я своенравной властью Зло из темных бездн воззвал, Сам наполнил душу страстью, Ум сомненьем взволновал. Вспомнись мне, забвенный мною, Просияй сквозь сумрак дум! И созиждется Тобою Сердце чисто, светел ум!

III

СТАНСЫ 19 января 1830, СПб. В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал. Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.

Первое стихотворение, «об отсутствии смысла жизни» («скептические куплеты» назовет его Пушкин), комментария не требует: кто из нас хоть однажды не переживал подобного?

Однако, исходя из уже сказанного в предыдущих главах, нам следовало бы сразу же задаться вопросом: от чьего лица произносится это стихотворение? Кто его «лирический герой»? Или, в уже использовавшейся нами терминологии: кто «повествователь»? Пушкин? Или некий поэт (раз уж он говорит стихами)? Общепринято, что стихи произносятся от лица Пушкина, — но так ли это?

Второе стихотворение, «о смысле жизни», написанное, как принято считать, Филаретом, написано им как бы от лица этого самого поэта — или Пушкина, — который, осознав обманность своих страстей и сомнений и всю отчаянность своего положения, находит выход в возвращении к Богу (отсюда и заглавное «Т» в «Тобою») и обращается к Нему за поддержкой.

Третье стихотворение — «ответ поэта Филарету», где «поэт» признается, что проповеди митрополита всегда были ему духовной опорой и что именно как такую опору он, «поэт» — или Пушкин, — воспринимает и этот его «разъясняющий» и поучительный «ответ».

II

В общепринятой трактовке этот «триптих» понимается как диалог Пушкина с митрополитом — то есть первое и третье стихотворения рассматриваются как «написанные Пушкиным» и выражающие именно его мысли и переживания. В такой трактовке этот «триптих» понимался и первым его исследователем Н. В. Измайловым, и чуть ли не дословно повторившим его соображения Б. Л. Модзалевским в комментарии к пушкинской записке

к Е. М. Хитрово от начала января 1830 года; вот приведенный им ее перевод (с фр.):

«Вы должны счесть меня за не очень благодарного, [даже] за большого негодяя, но заклинаю Вас, не судите по видимости. Мне невозможно сегодня предоставить себя в ваше распоряжение, хотя, не говоря уже о счастии быть у вас, одного любопытства было бы достаточно, чтобы привлечь меня к вам. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! Да ведь это в самом деле находка! А. П.»

Стало быть, с общепринятой точки зрения история этого поэтического «диалога» выстраивается следующим образом. Пушкин публикует стихотворение «Дар напрасный…» в альманахе Дельвига «Северные цветы», вышедшем в свет в конце декабря 1829 года, Филарет днями знакомится с ним, вероятнее всего, увидев стихотворение в альманахе у Хитрово, его и Пушкина приятельницы, и тут же откликается на него стихотворением «Не напрасно…» ; Пушкин, как это следует из его записки к Хитрово от начала января, хотя и не смог приехать к ней сразу по получении от нее письма с сообщением об «ответе Филарета», все же вскоре посещает ее и, ознакомившись с «ответом», немедленно же пишет ответ — «СТАНСЫ» («В часы забав иль праздной скуки…»), уже 19 января опубликованный «Литературной Газетой» (обращает на себя внимание скорость, с какой все происходит). На этом трактовка истории и самих стихов и заканчивается; впоследствии так она и воспринималась другими пушкинистами (напр., М. Г. Альтшуллером, В. С. Непомнящим).

Между тем существует еще один вариант последней строфы «триптиха»:

Твоим огнем душа согрета Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Филарета В священном ужасе поэт.

Похоже, этот вариант строфы был первоначальным, и становится понятным, откуда взялась арфа — из спонтанно возникшей аллитерации «арфа Филарета» ; тем не менее Пушкин в окончательном варианте поставил в первой строке слово посильнее — «палима», а «Филарета» заменил на «серафима», что почти в той же степени аллитеративно и тоже гораздо ближе к пресловутому «священному ужасу». Именно эта строка со «священным ужасом» и привлекает наше внимание.

В обоих вариантах концовки в этой строке имеет место двусмысленность: ее можно прочесть как сказанную о неком поэте, от лица которого и написаны эти стихи, и таким образом определяющую фигуру «повествователя», не совпадающего с Пушкиным, — и как обращенную к самому себе — к автору, то есть к Пушкину. При трактовке первого и третьего стихотворений как написанных от лица Пушкина заключительная строка звучит явно иронически (особенно прозрачной становилась ирония в первом варианте с «арфой Филарета»). В этом случае имеет место явное нарушение чувства меры, абсолютно несвойственное Пушкину. Следовательно, поэт — не Пушкин. Но это означает, что Пушкин и в стихах использовал прием передачи роли «повествователя», и тогда этот случай не может быть единственным. Где же другие?

Отвлечемся на минуту от рассматриваемого триптиха и приведем слова Баркова из его интервью «Новым известиям» в 2002 году (А. Барков, В. Козаровецкий, «Кто написал „ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА“»; М., ИД КАЗАРОВ, 2012):

«Из мелких… произведений, сатирически изображающих гражданское кредо Катенина, следует назвать стихотворения, которые всегда были камнем преткновения не только для пушкинистики, но и для охранителей культивируемого имиджа „нашего национального гения“: „ЧЕРНЬ“ („ПОЭТ И ТОЛПА“), „ПОЭТУ“ („Поэт! Не дорожи любовию народной…“) с исходящим от первого лица откровенным выражением презрения к „толпе“, „черни“ („Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал“, „И толковала чернь тупая“, „Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий, Ты червь земли, не сын небес“, „Подите прочь — какое дело Поэту мирному до вас!“). Эти стихотворения неизменно трактуются пушкинистикой как выражающие настроения самого Пушкина, в то время как каждое из них — едкая пушкинская пародия на катенинское „Кто от души простой и чистой пел, Тот не искал сих плесков всенародных…“».