Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Козаровецкий Владимир

IX

На гробах праотцев Перикла, Воспрянь, о Греция, воспрянь! Свобода заново возникла… Элладе протянула длань И доле двинулась Россия, В свои объятия тугие И пол-Эвксина приняла И Юг державно облегла. Решен в Арзруме спор кровавый, В Эдырне мир провозглашен, Опять кичливый враг сражен, Опять увенчаны мы славой, И ты, к Отечеству любовь, Два чувства сопрягаешь вновь.

X

В

них обретает сердце пищу Два чувства дивно близки нам: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня, Как без треножника пустыня И, как алтарь без божества, Земля была б без них мертва, На них основано от века По воле Бога самого, Залог величия Его — Самостоянье человека.

Разгадывая ребус Пушкина, Лацис не знал, что рассказ ведется не от имени поэта, что «автор» в романе — Онегин, которого Пушкин заставил пользоваться приемами архаиста Катенина — и, в частности, галлицизмами; тем ценнее его догадка об использовании Пушкиным галлицизмов вроде «ниже исколот» (в смысле «в конец опозорен»). Знай он работу А. Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», задача его была бы существенно облегчена, и ему бы не пришлось ломать голову, по какой причине Пушкин в черновике зачеркивает слово и ставит над ним другое, похуже, а затем зачеркивает и это и ставит третье — еще хуже: очень уж удачные строки своему антагонисту Пушкин отдавать не хотел.

2. «Дух его неукротим»

I

«ПОЛТАВА» в пушкинском творчестве занимает исключительное место: это его единственное произведение, где главные герои неамбивалентны, что в прямом прочтении ее текста как эпического повествования от лица поэта (а именно так поэма читалась и читается вплоть до нашего времени) резко снижает ее художественность. «Мазепа, пожалуй, первый из пушкинских характеров, выдержанный с начала до конца как резко отрицательный, заслуживающий самого сурового приговора, в нем нет ни одной светлой противоречащей его злым помыслам черты», — писал один из лучших наших пушкинистов Б. С. Мейлах. «…В творчестве Пушкина трудно найти другой пример такой однозначно отрицательной оценки персонажа, лишенной даже попытки дать характеристику героя „изнутри“…» — вторил ему Ю. М. Лотман, приводя в пример «черты романтического эгоизма», которыми наделил Пушкин Мазепу:

Не многим, может быть, известно, Что дух его неукротим, Что рад и честно и бесчестно Вредить он недругам своим; Что ни единой он обиды С тех пор как жив не забывал, Что далеко преступны виды Старик надменный простирал; Что он не ведает святыни, Что он не помнит благостыни, Что он не любит ничего, Что кровь готов он лить как воду, Что презирает он свободу, Что нет отчизны для него.

Точно так же, без «попытки дать характеристику героя „изнутри“», изображен и Петр. Но мог ли в этом случае Пушкин позволить себе подобную «роскошь» (такой попытки), зная, что первым читателем поэмы будет его главный, высочайший цензор — Николай I? Зная о преклонении Николая перед Петром, мог ли Пушкин открыто сказать о своем — неоднозначном — отношении и к Мазепе, и к Петру, и к Полтавской битве? Опыт мистификационных приемов скрытнописи, использованных в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ», оказался для него поистине спасительным в «ПОЛТАВЕ».

Начиная с «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА», в пушкинских произведениях нас прежде всего должен интересовать ответ на вопрос: а кто повествователь ? При жизни Пушкина отдельными изданиями, кроме романа, выходили только «ГРАФ НУЛИН», «ПОЛТАВА» и «ЦЫГАНЫ». Относительно «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» и «ЦЫГАН» (вот и обещанное

подтверждение шифровального замысла обложки поэмы) я уже объяснял причины, по которым Пушкин свое имя с обложки снимал; в «ГРАФЕ НУЛИНЕ» — и в ее отдельном издании, и в сброшюрованном через год издании «ДВЕ ПОВЕСТИ В СТИХАХ» (с поэмой Баратынского «БАЛ») — имени Пушкина на обложке тоже не было. И только на обложке «ПОЛТАВЫ» имя Пушкина стояло: игры наподобие изданий «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» или его отдельных глав в этом случае были недопустимы. Пушкин не мог даже тени бросить на свой замысел, не хотел дать даже слабого намека во внешнем полиграфическом оформлении поэмы, который мог бы заронить малейшее подозрение в умысле. Он по-прежнему был под надзором, шпики постоянно находились рядом, ни царь, ни Бенкендорф ему не доверяли. Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы он не попытался обойти это препятствие, и для того, чтобы понять, как он это проделал, — перевернем обложку.

II

Сходство структур Первой главы пушкинского романа и «ПОЛТАВЫ» бросается в глаза: в поэме имеет место предисловие, пронумерованное римскими цифрами, посвящение «ТЕБЕ», напечатанное без какой-либо нумерации страниц, текст самой поэмы с арабской пагинацией и примечания. Рассмотрим роль каждой структурной единицы.

«Полтавская битва есть одно из самых важных и самых счастливых происшествий царствования Петра Великого, — писал Пушкин в предисловии к отдельному изданию поэмы (впоследствии оно было снято, как было снято и предисловие к Первой главе „ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА“). — Она избавила его от опаснейшего врага; утвердила русское владычество на юге; обеспечила новые заведения на севере и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем.

Ошибка шведского короля вошла в пословицу. Его упрекают в неосторожности, находят его поход на Украйну безрассудным. На критиков не угодишь, особенно после неудачи. Карл, однако ж, сим походом избегнул славной ошибки Наполеона: он не пошел на Москву. И мог ли он ожидать, что Малороссия, всегда беспокойная, не будет увлечена примером своего гетмана и не возмутится противу недавнего владычества Петра, что Левенгаупт три дня сряду будет разбит, что наконец 25 тысяч шведов, предводительствуемых своим королем, побегут перед нарвскими беглецами? Сам Петр долго колебался, избегая главного сражения, яко зело опасного дела. В сем походе Карл XII менее, нежели когда-нибудь, вверялся своему счастию; оно уступило гению Петра.

Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого (имеется в виду „Войнаровский“ К. Ф. Рылеева. — В. К.). История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества.

Некто в романической повести изобразил Мазепу старым трусом, бледнеющим пред вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица».

Мы видим, что тон предисловия, как и в «ОНЕГИНЕ» написанного «издателем», — тон предельной объективности; вместе с тем посмотрите, как продуманно и тонко работает Пушкин со словом. Для Петра Полтавская битва — «счастливое происшествие», то есть имеет место не закономерность, а удача. Во втором абзаце удача Петра подается «от обратного» — через неудачи Карла XII, который просчиталс я и с Малороссией, и с Левенгауптом, и со стойкостью шведов. И завершается абзац объективным описанием счастливых следствий этой победы для России.