Тайна рукописного Корана
Шрифт:
В этом столкновении погиб Серго сын Васила — Сергей Васильевич Тульский. Фамилию его узнали только после смерти. Погибли также Муртуз-Али и бойцы. Из тридцати их осталось в живых всего шесть человек. Выжили все четыре сына железнодорожника. Они-то и описали, как выглядел командир эскадрона. По всем приметам и по шраму на лбу это был Саид Хелли-Пенжи. Вспомнилось, что Сергей Васильевич говорил, будто тот пришелец пробирался в Темир-Хан-Шуру. «К князьям подался, — подумал Хасан, — продался шамхалу Тарковскому. Только и этому он недолго прослужит, тоже продаст».
Скверно было на душе у Хасана оттого, что так он обманулся… А что, если во всем случившемся есть и его вина? Может, нельзя было бросать Саида, в надежде, что сам отыщет верный путь?..
Трудно сказать, что в этом человеке привлекло Хасана. Может, сознание того, что в нем заложены недюжинная сила, отвага, ловкость и желание изменить свою жизнь? Так или иначе, Хасан из Амузги хотел верить Саиду Хелли-Пенжи и обманулся в нем. Теперь вот так же, как и сыновья Абу-Супьяна, жаждут мести и сыновья железнодорожника. И этому блудному сыну с клейменым лбом на сей раз не уйти от расплаты. Теперь уж и Хасан не встанет на его защиту, и наоборот — он сам готов привести в исполнение самый суровый приговор…
Весть о гибели брата глубоко потрясла Али-Баганда. Сердце кровоточило. Каково это, потерять младшего брата, на которого к тому же возлагал такие надежды! Из Муртуза-Али определенно вырос бы настоящий воин, а то и полководец. И вот его уже нет. Навсегда похоронен в Каякентском лесу. И никогда больше Али-Баганд не пожмет его руки, не обнимет. Невеста в ауле поплачет, потом выйдет замуж за другого и забудет, а брат будет горевать до конца жизни.
К Али-Баганду стали стекаться люди с выражением соболезнования. От этого на душе чуть потеплело: значит, знают брата, помнят, а потому не забудут. Ни одного из тех, кто пал за святое дело, не забудут. На место погибших в ряды борцов встают десятки других. Растет число бойцов революционных отрядов. Под командованием Али-Баганда уже две тысячи конных отрядов, до тысячи пятисот пеших. И все они готовы в любой день и час выступить на врага, ждут только приказа Революционного комитета…
Суровы и живописны Сирагинские и Даргинские горы. Там и тут лепятся к скалам аулы. В хмурые, туманные дни они скрываются в дымке, и, только подъехав или подойдя совсем вплотную к сакле, различишь, что это жилище.
На покатом Чишилийском плато горят сотни костров, вдоль всей лесной опушки разбиты палатки, натянуты тенты из бурок и особого войлока, высятся наспех сколоченные или сплетенные из жердей и крытые сеном шалаши… Рождаются и вооружаются полки Красной гвардии, отряды красных партизан, эскадроны особого назначения. Бойцов тут обучают ведению боя, обращению с пулеметами и всяким другим оружием. Ни в какие иные времена у горцев не было такого количества оружия и столь могучей силы, а главное, не было такой яростной решимости бороться, чтобы побеждать, причем решимости, до конца осознанной самими бойцами. А ведь большинство из них — это вчерашний наемный чабан, златокузнец, землепашец. Теперь они лихо джигитуют на конях, и молнией сверкают в их руках сабли, кованные амузгинскими кузнецами. Постигают бойцы и мудрость владения «максимом», учатся держать в мозолистых руках боевую винтовку… Мишенями им служат папахи, надетые на шесты, или плоды грецких орехов, еще дозревающие в своих зеленых панцирях. А иные ухитряются, бросив вверх медную монетку, на лету попасть в нее из револьвера или из однозарядного харбукского пистолета…
Инкилаб — революция — стало понятием, близким всем. Оно объединило и вот этого сирагинца в лохматой гулатдинской папахе, и парня из Кара-Кайтага, которому еще ни разу в жизни не довелось досыта поесть, и этого кумыка из Атли-Буюна, и хунзахца в черной андийской бурке, и лезгина в чарыках из Юждага, и табасаранца в теплых цветистых шерстяных носках — журабах, подшитых кожей, и лукавого казикумухца, вчерашнего лудильщика, который сейчас наверняка думает, как бы ему перехитрить в предстоящих боях противника, сразить наповал, а самому остаться жить до лучших дней. Здесь собрались все, кем богата Страна гор и Гора народов… Коли есть в семье три сына, двое из них пришли сюда, два сына в семье — оба здесь, нет сына — отец за него. В том случае, когда в семье не оказалось носящего папахи, дочь или мать отдали последнюю горсть муки идущим в бой. Иные горянки сами пришли на Чишилийское плато, готовить пищу для бойцов…
Музыка революции звенит в каждой душе, и вокруг костров гремит песня, рожденная в дни суровых испытаний:
Беда, когда град в жаркое летоВ горах валит всадника с коня.Беда, когда в лютую стужуМолния косит в дороге певца.Беда, когда в двадцать летПрощается с жизнью человек.Беда, когда сиротеют дети,Когда у невест иссякают слезы.Беда, когда скакун стреножен,А облезлый осел пасется на воле.Беда, когда в сакле гнездится горе,Когда на свадьбе не гремит барабан.Беда, когда рвутся струны,Когда песню рубят сплеча.Беда всем бедам на земле…Все, что извечно оставалось без ответа, вся боль людских сердец звучала в этой песне…
Как велика должна быть у людей ненависть к человеку, именем которого они наделяют собак. Полковник Бичерахов за короткий срок удостоился среди горцев этой «чести». «Бичерах, Бичерах!» — кличут по аулам собак.
Решив запереть на замок многокилометровые береговые полосы от Дербента до Порт-Петровска и даже дальше, Бичерахов ни перед чем не останавливался. Его наемные каратели учиняли жестокий террор, вызывая у горцев злобу, ненависть и противодействие. Понятно, что они мстили казакам, а те, забывая о причине этой мести, объявляли горцев головорезами, бандитами…
Турецкий генерал Хакки-паша, считавший зарвавшегося полковника своим первейшим врагом, тем не менее ничего не мог пока с ним поделать. На этой почве у него даже вышли нелады с так называемым Горским правительством, и в первую очередь с такими его представителями, как Нажмутдин из Гоцо и шамхал Тарковский, которые медлили там, где требовались решительные действия, — видно, поделив между собой власть, на том и успокоились, никто, мол, теперь их не тронет, остается только сидеть в своей столице Темир-Хан-Шуре и печатать деньги. А что цены те деньги не имеют, так это не столь важно… Кроме всего, поводом для недовольства Хакки-паши послужило и то, что Горское правительство пригласило в Темир-Хан-Шуру представителя английской военной миссии полковника Ролландсона. Этим они очень напоминали кичливого хозяйчика, который, стоя на своей крыше, бахвалился: я, дескать, наверху. И не видел он при этом, что люди на другой крыше над ним посмеивались.
Генерал назвал горе-правителей безмозглыми ослами и ушел с одним намерением — пусть в союзе с кем бы то ни было, лишь бы сразиться с полковником, победить его, а там будь что будет. И он послал своего гонца с таким предложением в штаб красных комиссаров… Прослышав об этом, самозванные правители объявили, что турки предали веру.
А турки тем временем метались от одних к другим. Шатким и неустойчивым было их положение, ни с кем они не находили общего языка. Даже враги революции не соглашались на протекторат Турции в Стране гор. Они выдвинули свой лозунг: «Единый и неделимый Дагестан, независимый ни от Турции, ни от России». Но при этом с заискивающей улыбкой пожимали руки представителю Англии Ролландсону.
Почему бы комиссарам и командирам красных отрядов не воспользоваться решимостью турецкого генерала и не поставить на колени наглого, самоуверенного полковника, в руках которого оказались стратегически важные пункты на побережье и железная дорога?
Так оно и случилось. И революционно настроенные горцы вместе с турецкими аскерами, разбившись на два фронта — Дербентский и Петровский, двинулись с гор на побережье… Комиссар Али-Баганд послал пятьсот конных во главе с Умаром из Адага и столько же пеших во главе с Мустафой сыном Али-Шейха на Петровское направление. Сам же комиссар с оставшимися частями, где одним из красных кавалерийских полков командовал Сулейман Талгинский, выступил на Дербент. А под командованием Хасана из Амузги был создан эскадрон особого назначения, который двинулся с гор Каба-Дарга на захват бронепоезда, стоявшего на ремонте на полустанке Манас. В этот эскадрон влились все четыре сына Абу-Супьяна и сыновья Сергея Васильевича.