Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— Иногда мы берем и шестого, — сказал Отто. — В особых случаях.
— Нам еще надо в Скарафаджо, — напомнил ему Ганс но они продолжали стоять и смотреть, как Малатеста, не обращая на них ни малейшего внимания, не удостаивая их даже взгляда, идет по площади.
— Это много времени не займет, — сказал Отто. — Стол мы положили сверху.
Но фон Прум уже направлялся через площадь прямо к ним.
— Нет, ее не надо, — сказал капитан, и они с удивлением и досадой поглядели на этого человека, который хотел лишить их удовольствия.
— Ах, вот оно что! — сказал Отто. Он внимательно разглядывал Малатесту. — Ну да, я понимаю, — сказал он. — У вас хороший вкус.
Они залезли в грузовик и запустили мотор.
— Итак, вы реабилитированы, — сказал Ганс. — Вы были правы с самого начала. Эсэсовская команда засвидетельствует, что здесь нет вина.
— Да, я реабилитирован, — сказал фон Прум.
Он посмотрел вслед грузовику, выезжавшему на Корсо, потом повернулся и зашагал обратно; вид у него был совсем не торжествующий, словно все, что он видел, ни в чем его не убедило. В большой комнате Дворца Народа стояло зловоние. Катерина Малатеста уже взялась за дело: она перевязывала Фабио. Фон Прум некоторое время молча стоял у нее за спиной.
— Я сожалею о том, что здесь произошло, — сказал он. — Такие вещи иногда случаются. Война есть война, и она никогда не была приятным занятием,
Катерина не промолвила ни слова; она даже не подала виду, что слышит его, и он еще несколько минут продолжал стоять молча.
— Я спас тебя, избавил от весьма неприятных вещей, — сказал он наконец. — Надеюсь, ты этого не забудешь. Мне было не так-то просто это сделать.
Она опять не промолвила ни слова, и он шагнул к выходу: он не мог больше выносить этого зловония и к тому же очень устал. И тут, когда он был уже у двери, Кавальканти поманил его к себе. Это был дикий, безрассудный поступок, но у кого хватит духу осудить Кавальканти? Очень может быть, сказал Баббалуче, что мозги спеклись у Козла в голове. Голос его звучал глухо и хрипло, он с трудом ворочал языком, и капитану фон Пруму пришлось наклониться над ним, чтобы разобрать его слова.
— Я знаю, где спрятано вино, — сказал Кавальканти и улыбнулся немцу изуродованным ртом.
— Ты лжешь, — сказал фон Прум.
Но Кавальканти покачал головой, продолжая улыбаться.
— Вы сами знаете, что я знаю, где вино, — сказал он.
— Здесь нет никакого вина! — заорал фон Прум и, не выдержав улыбки Кавальканти, ударил его сапогом в лицо.
— А вам ведь все утро хотелось кому-нибудь врезать, — сказал Кавальканти.
— Нет здесь никакого вина! — снова выкрикнул фон Прум, повернулся и выбежал вон.
— Вот за это он умрет, — сказал Копа. — За одно это, не считая всего прочего, он должен умереть.
— Нет, нет и нет, — сказал Фабио. — Ты в наших делах не разбираешься. За это он должен продолжать жить.
Тому, кто не из здешних мест, никогда, верно, не понять, как мог наш народ после всего, что тут творилось, не затаить злобы. Но ведь рука смерти, уже сжимавшая нам горло, разжалась. А главное — наступало время сбора винограда, и урожай в этом году обещал быть хорошим; да, это был добрый урожай, ну, а вы сами понимаете, урожай — это ведь наша жизнь. И когда подходит пора сбора винограда, нам уже не до ненависти — мы не можем позволить себе такую роскошь, когда начинается страда.
Что-то удивительное происходит здесь тогда, и нет такой силы на земле, которая могла бы этому помешать. Это чувствуется даже в воздухе, когда ветер дует с той стороны, когда он прилетает с виноградников. Налитые соком гроздья, отяжелев, склоняются к земле, земля впитывает аромат их спелости, и этот аромат, словно вестник грядущего блага, проникает во все уголки города, разносится по всем улицам и площадям.
Наступает время, и мы слышим зов, и тогда у нас уже нет иного выбора, если мы хотим жить. Виноградные гроздья призывают нас к себе, они призывают нас приступить к сбору, вино призывает нас изготовить его, и народ бессилен не подчиниться его зову, потому что это у нас в крови, потому что мы веками воспитывались в этом законе, которому подвластно здесь все. всякая живая тварь — и волы, и мулы, и ослы. Если бы виноградные лозы были наделены даром речи (впрочем, Старая Лоза утверждает, что он понимает их язык), мы, вероятно, услышали бы, как они стонут под бременем своих плодов, как они требуют, чтобы им помогли разродиться вином, которое отягощает- их, пригибая к земле. Словом, дело было не в том, что мы простили немцам, — этого никогда не могло быть, — а просто из-за сбора урожая нам было не до них. Когда виноград призывает нас к себе, мы глухи ко всему остальному. Нас тогда волнует только одно: мы ждем той минуты, когда Старая Лоза, приложив ухо к гроздьям, попробовав виноградины на вкус, поглядев на небо и на солнце, побеседовав на своем языке с богами урожая, оповестит нас, что час настал, что время приспело и Полента должен прийти в виноградники и окропить прохладной святой водой тяжелые теплые гроздья, дабы господь бог в добрый час благословил нас на уборку урожая.
Вот почему, когда капитан фон Прум вместе с фельдфебелем Траубом появился на тропе, ведущей к дороге на Монтефальконе, кто-то из наших помахал им на прощание рукой.
— Я их не понимаю, — сказал фельдфебель Трауб. — Клянусь богом, герр капитан, не понимаю я этого народа.
— Все очень просто, — сказал капитан фон Прум. — Им кажется, что они одержали какую-то победу. И поэтому они считают, что могут позволить себе проявление любезности.
— Да как же они это могут, после того что с ними сделали! — сказал фельдфебель Трауб.
— Это вопрос самооценки, — сказал фон Прум. — Они — неполноценный народ, я начинаю их презирать.
В Монтефальконе многое переменилось за это время. Некоторые войсковые части, расквартированные в городе, передвинулись к северу в горы, где предполагалось создать зимнюю линию обороны, которую легко будет защищать и трудно преодолевать. Капитан фон Прум попросил доложить о себе полковнику Шееру, и полковник Шеер выразил радость при виде капитана. Он указал на бумагу, лежавшую у него на столе.
— Они снимают с вас обвинение, — сказал полковник Шеер. — Они полностью реабилитируют вас.
— Вот по этому поводу я и приехал поговорить с вами, — сказал фон Прум. — Я по-прежнему убежден, что вино спрятано где-то там, в городе.
— Не будьте идиотом, — сказал полковник Шеер. — Эсэсовцы заявили, что вина нет, значит, его нет. Непогрешимые боги изрекли свой приговор, дело закрыто, фон Прум очищен от подозрений.
— Но если оно там, я хочу его найти, — сказал фон Прум.
— Зачем? Вопрос чести? Вопрос долга? — Полковник говорил уже с насмешкой. — Вопрос принципа, должно быть. Да нам, черт побери, наплевать на это вино, раз мы не несем за него ответственности.
— Если вино там, — сказал капитан фон Прум, — тогда они смеются надо мной. Бомболини смеется надо мной.
Полковник Шеер поглядел на своего подчиненного. Такие тонкости были выше его понимания.
— И это у вас теперь как кость в горле? Так говорят в тех местах, откуда я родом.