Тайна серебряного зеркала
Шрифт:
Недостающее звено в цепочке доказательств скоро обнаружилось. Двадцать восьмого декабря жена сторожа Рейнмауля, вернувшись в спальню после непродолжительного отсутствия, обнаружила безжизненное тело мужа, висевшее на торчащем из стены крюке. Обмотав себе шею большой наволочкой, он встал на стул и совершил непоправимое. На столе лежала записка, в которой сторож признавался в убийстве еврея Шиффера, добавляя, что усопший был его самым давним другом и что он убил того без умысла, повинуясь некому неконтролируемому импульсу. Рейнмауль говорил, что горе и угрызения совести стали его погибелью; заканчивал он свое признание словами, что отдает душу на милость небес.
Судебный процесс был одним из самых странных за всю историю юриспруденции. Напрасно прокурор твердил о невозможности объяснения, данного обвиняемыми, и протестовал против введения в судопроизводство XIX века такого элемента, как магия. Факты были слишком неоспоримы, и обвиняемых единогласно оправдали. «Топор
Возможно, самым интересным для английского читателя доказательством, которое, впрочем, не встретило большой поддержки среди венгерской публики, было то, которое представил доктор Лангеманн, выдающийся судмедэксперт и автор учебника по металлургии и токсикологии. Вот что он сказал:
– Не уверен, господа, что для объяснения произошедшего следует обращаться к некромантии или черным искусствам. Мои слова – всего лишь бездоказательная гипотеза, однако в столь исключительном случае ценным является любое предположение. Упомянутые в документе розенкрейцеры были самыми искушенными алхимиками раннего Средневековья; в их число входили наиболее выдающиеся мастера алхимии из тех, чьи имена дошли до нас. Несмотря на все достижения химической науки, кое в чем древние нас превосходили, и ни в чем ином настолько, как в создании ядов тонкого и смертельного действия. Этот Бодек, как один из старейшин розенкрейцеров, вне всяких сомнений, обладал множеством рецептов аналогичных смесей, часть из которых, подобно воде Тофаны, использовавшейся Медичи, могла проникать сквозь поры на коже. Вполне можно себе представить, что рукоять сего серебряного топора была смазана легкопроникающим ядом, чей эффект заключается в способности вызывать внезапные и острые приступы жажды убийства. При таких приступах сумасшедший часто атакует тех, кто наиболее дорог ему, когда он в здравом уме. Как я уже сказал, доказательств этой теории у меня нет, так что я просто выдвигаю ее как предположение.
Этим отрывком из речи умного и знающего профессора мы можем закончить наш рассказ об удивительном судебном процессе.
Осколки серебряного топора были сброшены в глубокий пруд, а для того, чтобы доставить их туда, пришлось задействовать дрессированного пуделя, отнесшего их к пруду в зубах, ведь никто не хотел брать их в руки. Свиток пергамента до сих пор хранится в университетском музее. Что до Штрауса со Шлегелем и Винкеля с Баумгартеном, то они так и остались лучшими друзьями. Шлезингер стал хирургом в кавалерийском полку и был сражен пулей во время битвы при Садове [12] , когда вытаскивал раненых из-под массированного огня. Согласно его последней воле, его скромные сбережения были отданы на возведение мраморного обелиска над могилой профессора Гопштейна.
12
Крупнейшее сражение австро-прусской войны, состоявшееся 3 июля 1866 года близ чешской деревни Садовы и закончившееся победой Пруссии.
Странные дела творятся в Оксфорде
Быть может, абсолютная и окончательная оценка делам Эдварда Беллингема с Уильямом Монкхаусом Ли и причине того ужаса, в который был повергнут Аберкромби Смит, не будет дана никогда. Нельзя отрицать, что мы имеем полный и ясный рассказ самого Смита, равно как и подтверждение его слов со стороны слуги Томаса Стайлса, достопочтенного Пламптри Питерсона, члена совета Старого колледжа, и многих других, ставших свидетелями того или иного события, выбивавшегося из привычного хода вещей. И все же в основном истории приходится опираться на рассказ Смита, так что большинство людей всяко подумает, что более вероятным является наличие во внешне здоровом уме некого изъяна, некого едва уловимого дефекта, некого порока, чем то, что законы природы были нарушены средь бела дня в столь прославленной колыбели знаний и просвещения, как Оксфордский университет. Впрочем, зная, сколь узким и извилистым путем законы природы следуют, с каким трудом мы этот путь отыскиваем, несмотря на весь тот свет, который на него проливает наука, и на то, как средь клубящейся вокруг него тьмы вырисовываются тени великих и ужасных возможностей, нужно быть чрезвычайно смелым и уверенным в себе человеком, чтобы обозначить границы, которые не способен переступить человеческий разум, следующий чудными боковыми тропами.
В одном из крыльев того, что мы назовем Старым колледжем Оксфорда, есть чрезвычайно старая угловая башня. Тяжелая арка, что служит в нее входом, прогнулась по центру под грузом лет; серые, покрытые лишайником каменные блоки башни оплетает плющ, подобно старой матери, решившей защитить их от ветра и ненастья. От входа вверх поднимается винтовая лестница, минующая две площадки и заканчивающаяся третьей; ее стертые ступени успели стать совершенно бесформенными под поступью стольких поколений жаждущих знаний. Жизнь струилась по этой вьющейся лестнице подобно воде и, подобно воде, оставила плавные борозды. Сколь сильным был этот поток полных жизни молодых англичан, начиная с педантичных студентов в длинных одеждах времен Плантагенетов и заканчивая юными поколениями более поздних эпох? И что осталось теперь от всех этих надежд, устремлений и пламенной энергии, не считая нескольких царапин на камне на старых церковных кладбищах и, быть может, горстки праха в гробу, который сам скоро прахом же и обернется? Но вот они, тихая лестница и старая серая стена с перевязями, Андреевскими крестами и прочими геральдическими символами, что все еще видны на ее поверхности, как гротескные тени былого.
В мае 1884 года в апартаментах, выходивших на каждую из площадок старой лестницы, жили трое молодых людей. Каждые апартаменты состояли всего из двух комнат – гостиной и спальни, в то время как две комнаты на первом этаже использовались как угольный погреб и помещение, в котором жил слуга, Томас Стайлс, в чьи обязанности входило обслуживать троих постояльцев наверху: людей этой профессии в университете было принято называть «цыганами». По левую и правую стороны располагались аудитории и кабинеты, так что обитатели старой башни могли наслаждаться некоторого рода уединением, из-за чего комнаты в ней стали весьма популярными среди более прилежных студентов старших курсов. Одного из молодых людей, занимавших башню в тот момент, звали Аберкромби Смит – он жил на верхнем этаже; Эдвард Беллингем занимал комнаты под ним, а Уильям Монкхаус – второй этаж.
Было десять часов ясного весеннего вечера, и Аберкромби Смит полулежал в своем кресле, положив ноги на каминную решетку и зажав в зубах свою вересковую трубку. В стоявшем по другую сторону камина таком же кресле и в столь же расслабленной позе расположился его старый школьный друг Джефро Хейсти. Оба были одеты во фланелевые брюки, поскольку вечер они провели на реке, однако, если не считать их одежды, никто, взглянув на резкие черты их внимательных лиц, не усомнился бы, что эти люди проводят много времени на открытом воздухе, а разум и вкусы их естественно тянутся ко всему мужественному и требующему физических усилий. И действительно, Хейсти был загребным в команде своего колледжа по гребле, а Смит был еще лучшим гребцом; впрочем, впереди уже маячили экзамены, так что у него не было времени на то, чтобы отвлекаться от работы, не считая нескольких часов в неделю, которых требовало само здоровье. Стол его был завален медицинскими книгами, костями, моделями и анатомическими пластинами, указывавшими на масштабы и природу его изысканий, в то время как две деревянные рапиры и пара боксерских перчаток, лежавших на каминной полке, говорили о том, как он мог упражняться с помощью Хейсти, тратя как можно меньше времени и не уходя далеко от своего жилища. Они знали друг друга очень хорошо – настолько хорошо, что та успокаивающая нервы тишина, в которой молодые люди сидели, была высшим проявлением их дружбы.
– Налей себе виски, – произнес Аберкромби наконец, попыхивая трубкой. – Скотч – в графине, а ирландский – в бутылке.
– Нет, спасибо. У меня гребля, а я не пью, когда тренируюсь. А что насчет тебя?
– Столько всего нужно прочесть. Думаю, лучше такие вещи не смешивать.
Хейсти кивнул, и они вновь погрузились в уютную тишину.
Впрочем, Хейсти практически сразу ее нарушил.
– Кстати, Смит, ты уже познакомился со своими соседями по лестнице? – спросил он.
– Просто киваем друг другу при встрече. Не более.
– Хм! Думаю, лучше так все и оставить. Я кое-что знаю о них обоих. Не много, но и этого достаточно, чтобы отбить всякую охоту подпускать их к себе поближе. Впрочем, в случае Монкхауса Ли это не большая потеря.
– Это который тонкий?
– Именно. Благопристойный малец. Не думаю, что он вообще способен на нечто безнравственное. С другой стороны, познакомиться с ним, не познакомившись с Беллингемом, невозможно.
– Это который толстый?
– Да, толстый. И вот он-то – человек, которого я бы предпочел не знать.