Тайна Соколиного бора
Шрифт:
— Ну и пусть! — угрюмо сказал Мишка: ему и в самом деле было не страшно. — Пусть стреляют!
Василек хотел что-то сказать, но так как все обратили на них внимание, он промолчал. Мишка понял и тоже умолк.
В толпе снова послышались всхлипывания.
— Вечером — туда! — сквозь зубы прошептал на ухо Мишке Василек.
Мишка понял и в знак согласия незаметно кивнул головой.
Самое страшное, что должно было притти и чего больше всего боялись, пришло: на крыльцо старой школы вышел солдат, за ним — еще несколько. Испуганные люди не сводили
Казалось, он сейчас заревет громовым голосом — такой у него был злой вид. Но, к общему удивлению, он, не проронив ни слова, полез назад, как грузный медведь в берлогу. За ним исчезли и остальные. Испуганные люди облегченно вздохнули, переглянулись между собой, но в глазах их по-прежнему светилась тревога. Все понимали, что дело не закончится этой бессмысленной демонстрацией.
Через минуту началось самое страшное. Из помещения вышли два фашиста, а с ними Лукан Хитрый. Он вертелся возле них, как пес, стараясь с одного взгляда угадать их желания и всячески избегая встречаться глазами с односельчанами.
«Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит», подумал, наверно, каждый из колхозников, увидев теперь Лукана. Пригрели змею возле сердца! Перед войной осудили было его за спекуляцию. Не хотел работать в колхозе — все легкого хлеба искал. Жена тогда бегала по селу, со слезами умоляла, чтобы за Лукана поручились. Сжалились — подписались. Выпустили Лукана, а, видно, лучше бы ему сгнить в тюрьме.
Вот ему что-то приказали. Он, как собака-ищейка, потянул носом воздух, насторожился и впервые за все время устремил желтые глаза на толпу. Потом начал пробираться между людьми. Фашисты двинулись за ним.
Из толпы быстро вытолкнули двух мужчин и женщину. Маленькая девочка, уцепившись за юбку матери, исподлобья испуганно смотрела на солдат, которые почему-то тащили ее маму. Но вдруг гитлеровец что-то крикнул и, схватив ребенка за худенькие плечи, отшвырнул его в сторону. Девочка с криком вскочила на ноги, подбежала к матери, прижалась к ней и спрятала искаженное плачем лицо в широких складках платья. Ее больше не трогали.
Не к добру вывели этих троих. Один из них, партизан гражданской войны, завхоз сельскохозяйственной артели, был старый честный человек. Все знали, что он и другой, молодой паренек-калека, выступали на суде свидетелями по делу Лукана. Женщина с девочкой — мать Саввы. Она была депутатом сельского совета и выступала на собраниях против жульничества Лукана.
На крыльцо вышел обер-ефрейтор, раскрыл бумаги. Он заговорил по-русски, путая и искажая слова, но речь его была совершенно понятна и подействовала на всех, как удар обуха.
— Германская армия принесла вам свободу. — Слова обер-ефрейтора прозвучали издевательской насмешкой. — Вот в этой бумаге, — он поднял руку с бумажкой, — написано все. Вы должны работать,
Сердца у всех замерли. Что он сказал? Может быть, они не расслышали? Может быть, он только хочет припугнуть?.. Но другой фашист уже полез на крыльцо и прикреплял там веревочные петли.
— Командование назначает вашим старостой вот этого, — не назвав даже имени, указал немец рукой на Лукана.
Тот низко поклонился.
— Его права неограниченны. Кто не будет подчиняться старосте — расстрел! — добавил обер-ефрейтор.
Он повернулся спиной к толпе, зажег сигарету и начал следить за тем, как привязывают веревки.
Людей сковал страх. У всех были бледные, измученные лица. В глазах у многих вспыхивали искры гнева.
Петли, закрепленные опытной рукой, покачивались, как маятники гигантских часов. Два солдата подошли к Саввиной матери. Она стояла спокойная, плотно сжав губы, и дрожащей рукой гладила голову Верочки. Девочка смотрела перепуганными глазенками, не понимая, что тут делается (где же ей было это понять!), и только инстинктивно чувствовала, что произойдет что-то страшное. Ее вырвали из рук матери и бросили на землю. Верочка снова рванулась к ней.
Тогда вступил в свои обязанности Лукан. Тоном, не допускавшим возражений, он приказал:
— Возьмите девчонку! Ну, сполнять приказ!
Кто-то подхватил девочку на руки, отнес в толпу.
Лучше ей не видеть того, что здесь делается!
Женщину ввели на крыльцо. Она шла спокойно, как бы не понимая, куда и для чего ее ведут. Перед нею поставили стул. И, казалось, теперь только она проснулась, поняла все. Она посмотрела на людей.
— Люди добрые! — крикнула она звонким голосом. — Смотрите на мои муки! Не забудьте только: сегодня я, а завтра другие!..
Ее поставили на стул. Фашист кулаком ударил ее в лицо. Кровь залила губы, но она продолжала:
— Боритесь, иначе все погибнете!
— Мамочка, мама! — с плачем звала Верочка.
— Доченька моя! Сынок мой!.. Люди добрые! Не дайте пропасть моим деткам!..
Ее шею, как змея, обвила петля.
— Прощайте, детки! Прощайте, люди! Прощай, жизнь! Да здравствует…
Это были ее последние слова.
А над толпой, покрывая вздохи и слезы сотен людей, звучал вопль:
— Мама! Мамочка! Мама!..
Верочка
Тимкин покойный дед был замечательным садоводом. Любил это дело и отец Тимки. В их саду росли еще дедом посаженные развесистые яблони, груши. Самые старые из них уже начали сохнуть. Но были и молоденькие яблоньки, груши, сливы. Да еще какие! На одном дереве — и яблоки и груши, или на одной ветке — мелкие райки, а на другой — здоровенные перистые шлапаки. Отец Тимки вырастил в колхозе большой плодовый сад.
Ни у кого в селе не было такого сада, как у Тимки.