Тайна высокого дома
Шрифт:
— Бедная моя, бедная, — начал Гладких со слезами в голосе. — Вы ли это? Как могли вы оставлять меня так долго без всякого известия, неужели вы усомнились в вашем верном друге.
— О нет, нет, никогда!
— Почему же вы не уведомили меня, где вы и что с вами?
— Я на это не решалась.
— Это отчего? Но, впрочем, оставим этот разговор… Теперь вы здесь, и я знаю, что мне делать…
— Что вы этим хотите сказать?
— Что хочу я этим сказать? Только то, что я вас возьму с собою домой.
— Никогда! — воскликнула Марья Петровна. В ее голосе послышался ужас.
— Вы боитесь, что вас нехорошо примут! Если вы придете со мной, ваш отец примет вас с распростертыми объятиями. Он не осмелится поступить иначе.
— Но разве вы забыли, что произошло пять лет тому назад — я не забыла этого! Я не могу забыть, что мой отец — его убийца, что он меня проклял, что он разбил мое счастье и обрек меня на нищету и позор… Я буду нести свой крест до конца… Если бы он даже простил меня, то я бы не приняла его прощения, я бы теперь сама отказалась от него…
— Опомнитесь, Марья Петровна! Что вы говорите?
— Да, я не приняла бы его, потому что я… я не смогу простить ему никогда! И если бы он меня не выгнал из того дома, где, к моему несчастью, родила меня мать, я бы сама ушла… Я никогда в жизни не переступлю порога дома Петра Иннокентьевича Толстых.
— Если бы вы знали только, как он страдает, этот несчастный: угрызения совести подавляют, убивают его…
— Он заслужил это, хотя я желаю ему, если он может, найти душевный покой.
— Его-то ему и не найти никогда.
— Как и мне тоже, — с горечью заметила Марья Петровна, — я изнемогаю под тяжестью отцовского проклятия. Но я не жалуюсь, я не хочу жаловаться. Как бы печально все это ни кончилось для меня, я передала свою судьбу всецело в руки Божьи… Смерть, которая была бы моим избавлением от всех страданий, меня страшит и пугает не потому, что мне плохо жить, а потому, что я не одна, потому что я должна жить… для него!
Гладких вздрогнул и вопросительно посмотрел на Марью Петровну.
Не замечая этого взгляда, она продолжала дрожашим голосом:
— Если бы я была одна, покинутая, разбитая, без надежды, но и без страха, я бы шла спокойно до конца по дороге жизни! Но это невозможно — я боюсь за него, я мучаюсь за него, я каждую минуту спрашиваю себя: что ждет его в будущем?
— О ком это вы говорите? — смущенно спросил Иннокентий Антипович.
У него блеснула мысль, что она помешалась и считает в живых Ильяшевича.
— Ах, правда, ведь вы не знаете! Я говорю о моем ребенке, о моем сыне…
— Ваш сын? — воскликнул с облегченным вздохом Гладких. — И вы, мать, не хотите возвратиться к вашему отцу?
— Мое решение неизменно.
— Как! — вышел положительно из себя Иннокентий Антипович. — Вы хотите обречь вашего ребенка на нищету и несчастье, когда у него есть состояние, состояние деда…
— Ребенок Марии Толстых будет наследником только своей матери — наследником ее несчастия…
Марья Петровна горько заплакала.
— Боже правый! — воскликнул Гладких. — Вразуми ее! О, я этого не потерплю! Этого не должно быть! Это несправедливо, возмутительно… Я здесь, и я не допущу этого!..
— Вы ничего не сделаете.
— Как будто я послушаюсь вас… Тут дело идет не о вас, а о вашем ребенке… Где он?
Марья Петровна подошла к кровати и раздвинула занавеси.
— Вот он! — сказала она.
Громкий разговор разбудил ребенка, который, прислушиваясь, сидел на кровати.
— Как его зовут?
— Я дала ему имя его отца — Борис.
Гладких взял мальчика на руки и осыпал его поцелуями. Ребенок не сопротивлялся его ласкам.
— Мама, кто этот дядя? — спросил вдруг малютка.
— Это мой друг! — отвечала молодая женщина.
— Он меня целует, он не злой! Почему же он делает так, что ты плачешь?
— Ты ошибаешься, дитя мое, я не плачу…
— Нет, нет, ты плачешь, я хорошо это вижу…
Марья Петровна засмеялась сквозь слезы.
— Умница мальчик, жалеет маму! — ласково потрепал Иннокентий Антипович ребенка по щеке и усадил его на диван.
Марья Петровна села рядом и обвила мальчика, нежно прижавшегося к матери.
Гладких, поместившись на стуле против молодой женщины, долго созерцал эту картину. Слезы одна за другою катились по его морщинистым щекам.
Наконец, он снова горячо начал убеждать ее возвратиться домой. Она только качала головой, но в этом жесте было столько железной воли, столько непоколебимой решительности, что Иннокентий Антипович понял, что ему не убедить эту закаленную в несчастьи женщину.
— Но, наконец, вы имеете право владеть капиталом вашей покойной матери! — воскликнул он, исчерпав все средства убеждения, все свое красноречие.
— Нет, я не признаю себя в праве взять эти деньги… Чем делаюсь несчастнее, тем становлюсь все более и более горда. Бог для всех нас один. Что совершилось со мной — совершилось по Его воле, что со мной будет — также в Его воле… Проклятие моего отца тяготеет надо мною… Часто, даже ночью, я просыпаюсь в холодном поту с роковой мыслью: «я проклята».
— Возмутительно! — пробормотал Гладких.
Наступило на несколько минут тяжелое молчание. Его прервал Иннокентий Антипович.
— Расскажите, по крайней мере, мне, как вы прожили с того страшного дня, в который покинули высокий дом. Откуда у вас новое имя, меня все это более чем интересует. Вернее, что это не простое любопытство.
— Верю, верю, друг мой. Слушайте, я во всех подробностях расскажу вам грустную повесть моих скитаний.
XXI
РАССКАЗ МАРИИ