Тайна высокого дома
Шрифт:
— Я, быть может, не доживу до этого времени, но, по крайней мере, моя дочь при воспоминании о своем отце не будет проклинать его. Еще один вопрос… Как поживает барышня, Марья Петровна? Она, чай, совершенно убита всем тем, что произошло…
Гладких смутился.
— Она вернулась из Томска… и затем снова уехала туда, ей тяжело было оставаться в высоком доме.
— Экая жалось, а мне бы надо ее повидать перед судом и отправкой… мне бы надо кое-что передать ей.
— Письма, которые ты взял в избе, где жил покойный?
— Да!
— Ты сжег их?
— Да!
— Не можешь ли ты доверить мне, что ты должен сказать Марье Петровне.
— Нет, я поклялся не говорить никому, кроме нее. Видно судьба, чтобы эта тайна ушла со мною на каторгу, — сказал Егор. — Не оставляйте Арины и Тани… — переменил он разговор.
— Буть покоен… Я буду заботиться о них всю мою жизнь… — отвечал Иннокентий Антипович.
XX
ЧЕРЕЗ ПЯТЬ ЛЕТ
Прошло пять лет.
После многих хлопот в К. со стороны Иннокентия Антиповича с целью ускорить дело Егора Никифорова, состоялось, наконец, решение, которым он присужден был к пятнадцатилетней каторге, а через год после этого был отправлен в Забайкальскую область… Нечего говорить, что Петру Иннокентьевичу все это встало в дорогую копеечку.
От денег, щедрою рукою рассыпаемых от лица своего хозяина Иннокентием Антиповичем, отказался только один участвующий в этом деле человек — сам обвиненный Егор Никифоров. Он ушел в каторгу с другим сокровищем — чистою совестью.
Среди хорошего ухода росла маленькая Таня, как цветок в руках хорошего садовника. Когда ей минуло пять лет, она всех приводила в восторг своими остроумными ответами и вдумчивыми вопросами, своею веселостью и грацией, хотя физически была очень слаба и нежна.
Петр Иннокентьевич и Иннокентий Антипович, и все домашние обращались с ней, по народному выражению, как с сырым яйцом. Толстых положительно не мог без нее существовать, а Гладких не чаял души в своей крестнице, хотя это не мешало ему с грустью вспоминать о точно в воду канувшей Марье Петровне. О ней не было в течении этих пяти лет ни слуху, ни духу. Что случилось с ней? Быть может, бедная девушка с горя и отчаяния, под гнетом нужды и лишений, лишила себя жизни?
Эти вопросы часто смущали ум Гладких, и он по целым часам ходил порой в глубокой задумчивости, опустив вниз свою поседевшую голову.
В высоком доме имя исчезнувшей барышни не упоминалось. Прислуга как-то инстинктивно не решалась произнести его.
Что касается Петра Иннокентьевича, то вопрос: забыл ли он свою дочь или же раскаивался, что выгнал ее из дома — не мог решить даже такой близкий к нему человек как Гладких.
В первое время исчезновение барышни из высокого дома, конечно, породило много толков в окрестности и даже в К. Впрочем, об этом говорили осторожно, так как Петр Иннокентьевич Толстых был все-таки «сильным человеком», а глаза тех, которые имели законное основание посмотреть на это дело серьезно, были засыпаны золотым песочком.
Годы шли — все забылось и сгладилось, даже воспоминание о преступлении на заимке Толстых.
На дворе стоял декабрь месяц, был страшный мороз. Зима в этот год была лютая и страшная, что не редкость в Сибири. В числе привезенных из К. на имя Иннокентия Антиповича Гладких писем одно обратило на себя его внимание. Почерк, которым написан был адрес, заставил задрожать старика — он узнал почерк Марьи Петровны.
Дрожащими руками разорвал он конверт и прочел следующие строки:
«Мой милый Иннокентий Антипович!
Я в К., в гостинице Разборова. Если вы по прежнему питаете ко мне чувство дружбы, то приезжайте. Спросите только Веру Андреевну Смельскую и вам покажут.
Гладких прижал это письмо к своим губам, и слезы градом полились из его глаз.
Через час он уже мчался по дороге в К.
Старик Разборов, успевший-таки довольно солидно поживиться в деле Егора Никифорова, отремонтировавший на деньги Толстых свою гостиницу и расширивший свою галантерейную лавочку, находившуюся в том же доме, умер еще ранее ссылки Егора, и наследство получил его племянник, живший с малолетства в Москве в приказчиках у одного купца, торговавшего в белокаменной тоже галантерейным товаром.
Наследник прибыл в К. и стал продолжать дело своего покойного дяди.
Старик Разборов был большой оригинал, и о нем в К. долго уже после его смерти ходили рассказы. Он имел большую склонность к иностранным словам, не особенно понимая их значение и невозможно их выговаривая, отчего происходили с ним положительные анекдоты.
Сильным конкурентом покойному по торговле был к-ский богач — монополист Гладилин.
Когда старика Разборова спрашивали, как идут его дела, он печально отвечал:
— Где же мне канканировать с Гладилиным — он оптик.
В переводе на обыкновенный язык это означало: «Где же мне конкурировать с Гладилиным — он оптовый торговец».
Еще забавнее был случай в гостиной губернаторши, где Разборов по должности попечителя приюта находился после завтрака в один из табельных дней.
Губернаторша была страстная любительница собак, и целый десяток маленьких собачек разной породы окружал ее превосходительство.
— Не доведет до добра, ваше превосходительство, вас этот пессимиз! — вдруг выпалил Разборов.
— Что!? — уставилась на него губернаторша.
— Пессимизм… — не смущаясь, повторил он, — то есть любовь ко псам, ваше превосходительство.
Присутствующие разразились гомерическим хохотом.
Таков был покойник, оставивший по себе веселую память.
Иннокентий Антипович, знавший всю прислугу гостиницы, не переменившуюся и при новом хозяине, тотчас же был проведен в номер, занимаемый госпожою Смельской. На стук в дверь послышался слабый голос «войдите», и Гладких, отворив дверь, переступил порог комнаты.
С дивана быстро вскочила молодая женщина, и не успел вошедший прийти в себя, бросилась на шею к своему старому другу — это была Мария.
Тяжелая первая сцена свидания после многолетней разлуки, наконец, миновала. Гладких усадил Марью Петровну на диван и только тогда успел пристально посмотреть на нее.
Она страшно переменилась. Недаром никто в городе не узнал «дочь первого богача» — «сибирскую красавицу», которой гордилось к-ское общество. От этой красоты не осталось и следа. Она исхудала, глаза ввалились, и даже несколько морщин появилось на лбу.