Тайна забытого дела
Шрифт:
— Мне холодно. Пустите. Я пойду, — сказала Клава, не поднимая глаз.
— Она — порядочный человек. Из интеллигентной семьи. Да вы, наверно, знаете, товарищ инспектор, раз по имени называете. Дочь известного в городе человека, сочувствовавшего Советской власти.
— Апостолов — сочувствовал? — внимательнее присмотрелся к толстяку Решетняк. — А что вы о нем знаете?
— Ничего, кроме того, что он отвез Ленину все ценности банка. Плохо только, что детей бросил на произвол судьбы.
— Откуда вы это взяли?
— Слухом земля полнится. Но, извините, товарищ инспектор, дела…
Он еще раз посмотрел на Клаву и свернул за угол.
— Как вы попали в эту историю? — спросил Решетняк, хотя сам все видел. Ему просто хотелось заговорить с этой красивой девушкой неофициально.
Она же поняла его по-своему:
— Как все, так и я! Что вам надо? Может быть, то же, что и всем? Все вы одинаковые… все!.. — она с трудом сдерживала ненависть.
— Успокойтесь, прошу вас, — сказал Решетняк. — Я хочу вам только добра. Расскажите мне, пожалуйста, как вы живете, что делаете. — Он взял девушку за руку, но Клава вырвалась и убежала в темноту.
Решетняк лишь покачал головою, ощущая, как после короткого нервного возбуждения усталость еще сильнее навалилась на него, махнул рукой и, тяжело переступая ногами, пошел своей дорогой.
Он буквально засыпал на ходу. И сквозь эту полудрему был в состоянии подумать только о том, что стоит, пожалуй, еще раз допросить дочь Апостолова и вызвать этого… Могилянского.
Но в одно мгновение все смешалось и потерялось в утомленном мозгу — скорее бы добраться до дома и свалиться в кровать!
17
Василий поднялся с дощатых нар, еще раз измерил шагами узкую камеру. Через глазок в обитой железом двери в который раз увидел темный коридор с единственной тусклой лампочкой, не гаснувшей ни днем, ни ночью. В конце коридора, спиной к нему, сидел дежурный надзиратель в той же позе, что и два часа назад, и что-то быстро писал. Время от времени он разминал пальцы, поднимал голову и поворачивал ее к открытому, забранному решеткой окну, через которое в душный коридор поступало хоть немного свежего воздуха, и смотрел на пронзительно ясное голубое небо, такое желанное и такое недоступное для Василия.
Чего только не передумал Василий за эти несколько страшных дней в камере. Казалось, вторую жизнь прожил на деревянных тюремных нарах «капэзэ» — камеры предварительного заключения, похожих на лобное место, жизнь, которая так не вязалась с прежней, теперь такой далекой и невозвратимой.
Несправедливость и бессмысленность того, что произошло, никак не укладывались в его сознании, и от этого голова шла кругом, и в сердце закрадывался холод, и было жутко, как в кошмарном сне, когда падаешь с головокружительной высоты прямо в зияющую черную бездну.
Леся, наверно, все уже знает. Мысль о ней была самой тяжкой, самой мучительной.
«Что она знает об убийстве? Следователь, этот въедливый и настырный, этот злой человек, наверно, уже вызвал ее и сказал ей, что я — убийца… Какой ужас! Он оперировал «фактами», «доказательствами». Бедная Леся! К тому же следователь — молодой, Леся
Тем временем в коридоре послышался шум. Он доносился из какой-то камеры. Это был сдавленный волнением хриплый голос человека, который что-то просил, плакал, ругал и укорял себя, кому-то грозил. А потом началась истерика. Дежурный уговаривал его успокоиться.
— Не могу я здесь больше, начальник, — отвечал ему из камеры тот же хриплый голос, — не мог-гу! Выпусти меня! Сдохну я тут! Пусти на улицу, пусти!
— Ты, брат, не шуми, — спокойно повторял, как видно, ко всему привыкший надзиратель. — Сиди тихо, ты здесь не один. Только нервы людям треплешь. Виноват ты или нет — выяснится. Тогда и пойдешь себе или на улицу, или еще куда. Не маленький, понимать должен — я же тебе не суд, выпустить тебя не имею права.
— Пусти! Хоть ненадолго!
— Замолчи!
— Хоть закурить дай, начальник!
— На, и успокойся! Ох, и надоел ты мне!
— А что мне делать! Сколько уже вою здесь, как пес на луну! А ты, вижу, не злой. Может, пустишь хоть по двору погулять? Пусти, а? Пусти-и-и! — снова однотонно, безнадежно завел он. А потом грязно выругался.
— Тьфу! Шаромыжник! — в сердцах сплюнул надзиратель и пошел в свой угол, к окну.
И снова все стихло…
Слово «убийца» состоит из шести букв. Шесть букв, а сколько страданий, когда из этих шести букв слагают слово и бросают его в лицо невинному человеку! А как доказать, что ты не виноват? Ну как? Как? И что из того, что когда-нибудь разберутся и, может быть, посмертно реабилитируют?
Нет, лучше не думать об этом. Не думать и о том, как милиционеры обыскивали, снимали пояс, забирали все, чем можно лишить себя жизни. Лучше думать, что все уладится, что найдут настоящего убийцу, а перед ним, Василием, — черт бы их побрал! — извинятся, вежливо попросят прощения и выпустят — дышать, радоваться, жить, любить…
А Леся? Что думает обо всем этом она? Неужели верит вздору, нелепице, небылице, этому бессмысленному обвинительному заключению, которое, словно ярлык, наклеил на него следователь? Неужели отвернется, не протянет никогда руки? На душе было тоскливо, когда он думал о том, что Леся может, имеет право отречься от него, хотя он ради нее, именно ради нее, даже под угрозою страшного приговора скрывает свое алиби!
Да. У него есть алиби. Два человека, два свидетеля — Люда и ее мать Евгения Михайловна — могут подтвердить, что в тот вечер он был в Киеве. Но если бы Леся узнала, куда и зачем он ходил перед свиданием с нею! Как нелепо, как ужасно все сложилось!
Нет, все уладится и без алиби, успокаивал себя Василий, и Леся ничего не узнает, и представления не будет иметь о том, что целые полгода их знакомства ему приходилось хитрить, обманывать, мучиться, бояться потерять ее — худенькую девочку с доверчивыми глазами, с тонкими длинными пальцами, которые так беспомощно и нежно ложатся на его руку. Он своими силами пытался выпутаться из этой истории и… запутался окончательно.