Тайна забытого дела
Шрифт:
Вскочила. Босиком, в сорочке подбежала к двери.
За дверью было тихо.
Потом снова раздался стук.
— Кто там? — не своим голосом спросила Евфросинъя Ивановна.
— Это я, Клава. Отворите.
Она не вошла, а почти вползла в дом. Была похожа на кошку с переломленным хребтом.
— Где ты пропадала?
Клава остановилась у стола и молча, со страдальческим выражением на лице, терла руки. «Отморозила, — сердито подумала мачеха. — Не хватало еще инвалида на мою шею!»
Длинные пальцы Клавы покраснели, а лицо было синеватым, и пугали на нем заостренный нос и впалые щеки.
«Покойница,
Словно поняв ее мысли, Клава непослушными пальцами расстегнула пальто, которое когда-то считалось весенним и из которого она давно выросла. Вытащила из-за пазухи полбуханки хлеба и положила на стол.
— Так боялась я за тебя! Так волновалась! — заговорила мачеха. — Хотела искать. А где — сама не знаю. Ну, слава богу, жива! Ложись спать. Ночь ведь. И мне сон перебила. Да не горюй. Такая наша бабья доля… Только ты уж лучше здесь, дома… По улицам не ходи. А то в милицию попадешь. Лучше всего было бы с Могилянским помириться. Приличный человек. Богач. Сейчас комиссары торговцам дали ход, теперь у него все есть, и мясо, и сало. Даже шоколад «Миньон» приносит.
Клава отрицательно покачала головой. Мачеха поняла ее. Конечно, Могилянский мерзавец. В добрые старые времена она ему и руки бы не подала. Но, в конце-то концов, все-таки лучше, чем панель…
— Они и мне, — провела пальцем по горлу, — вот так. Но ведь нужно, Клавочка… Мы должны. Дитя ведь… — И она кивнула на кровать, где, свернувшись калачиком, спал малыш Арсений. — Боже мой, боже… — и заплакала.
Клава упала на кучу тряпья, которая теперь заменяла ей постель, и уснула раньше, чем мачеха вынесла свечу.
19
Актриса была в саду, когда Коваль отворил калитку. Сперва она наблюдала издалека, из-под развесистой яблони, как незнакомый мужчина в сером костюме, оглядываясь, медленно идет от калитки к дому. Потом двинулась навстречу. Взглянув на нее, Коваль понял, что это именно Гороховская. Ее холеное лицо еще хранило следы былой красоты. Да и в каждом ее движении ощущалось умение владеть фигурой, которая в свое время, когда Гороховская не была еще такой полной, делала ее грациозной и привлекательной.
— Добрый день. Вы — Ванда Леоновна?
— Да.
Она не удивилась. Когда-то ее часто навещали незнакомые люди — поклонники ее таланта. Со временем они исчезли, но сейчас старой актрисе показалось, что гость пришел из забытой страны молодости. Она улыбнулась приветливо и снисходительно. Как много воды утекло с тех пор, когда приносили ей роскошные букеты! И теперь ее снисходительность выглядела манерно и жеманно. Коваль сделал вид, что не заметил этого, и лаконично отрекомендовался.
— О, милиция! — удивилась Гороховская. Но игривая улыбка не исчезла при этом с ее накрашенных губ, разве только в карих, не совсем еще поблекших глазах промелькнула настороженность. — Что ж, милости прошу.
Тяжело переставляя ноги, обутые, несмотря на жару, в теплые туфли, она пошла впереди и, медленно поднявшись на крыльцо, отворила дверь. Когда ее массивная фигура вплыла в коридор, вошел туда и Коваль. И
— Что там? — спросила Гороховская из глубины коридора.
— Все в порядке, — ответил Коваль, осторожно пробираясь дальше, к двери, которую актриса уже успела открыть.
По профессиональной привычке одним взглядом окинул комнату и все в ней увидел: и старенькую мягкую мебель, и засушенные цветы из давних букетов, и пожелтевшие афиши, расклеенные по стенам, и две узенькие металлические кровати под ними.
Гороховской показалось, что взгляд подполковника дольше всего задержался именно на этих кроватях, покрытых одинаковыми розовыми одеялами, которые не гармонировали со старой, истертой и выцветшей, но когда-то пышной мебелью.
«Хорошо еще, что девочки сейчас на лекциях», — подумала Гороховская, — квартирантки жили у нее непрописанными.
Она брала к себе студенток не ради денег, а чтобы хоть немного скрасить свое одиночество. Арсений, которому она заменила мать, имел теперь свою семью, жил в противоположном конце города и с годами все реже проведывал ее.
Гороховская любила рассказ Чехова «Душечка». Не один раз читала его в концертах и всегда думала, как хорошо, когда жена становится тенью своего мужа. У нее самой не было детей, не знала она и семейного счастья. Замуж вышла уже немолодой — за военного, прожила с ним несколько лет, а потом он погиб во время штурма линии Маннергейма.
В прошлом году ее квартирантками были медички, и она разговаривала с ними о больницах, о больных и о болезнях, волновалась за них, когда сдавали они государственные экзамены. Девушки окончили институт и уехали. Теперь она вместе с новыми квартирантками интересуется энергетикой и так же, как они, убеждена, что строить нужно электростанции атомные, потому что, в отличие от тепловых, они не загрязняют атмосферу, воду и почву, то есть окружающую среду.
Она всегда легко сходилась с людьми, умела заражаться их увлечениями. И сейчас с девушками чувствовала себя помолодевшей. Вот только из театрального училища квартиранток никогда не брала, боясь, что возвращение в артистическую молодость станет для нее мучительным из-за ревности к тем, кто пришел ей на смену. Ведь она-то сама не оставила в искусстве заметного следа — словно ушла однажды со сцены за кулисы и не возвратилась.
Подполковник Коваль рассматривал ее комнату, и мысли бывшей актрисы вернулись к нему.
«Странно, если этот седеющий офицер пришел по поводу прописки моих девчушек, — думала Гороховская. — Розовощекий, с непокорными кудрями участковый инспектор часто проходит мимо дома и никогда не проверяет, кто здесь живет. Ладно уж, спорить не буду, уплачу штраф и завтра же отдам паспорта на прописку».
— Вы играли Ларису в «Бесприданнице» Островского, Ванда Леоновна? — спросил Коваль, глядя в афишу, которая висела возле старинного трюмо.
— О! — вздохнула Гороховская. — Это было так давно! — И на мгновение закрыла глаза, чтобы легче было вспомнить, как выходила она на сцену. Это была ее коронная роль. Потом началась в ее творческой жизни депрессия. Постепенно перешла на роли второстепенные. Потому-то и дорога ей эта афиша.