Тайна задернутого портрета
Шрифт:
По дороге пришлось заботиться ещё и о маленьком мальчике, ехавшем к родителям в Мирут вместе со служанкой-индианкой. Мальчик был удивительно красив: ямочки на пухлых щеках, карие глаза, вьющиеся золотые волосы, весёлая обворожительная улыбка. Что-то в его лице привлекло внимание Констанции, сердце её невольно вздрогнуло. Где она видела эти глаза?
Констанция ласково обняла ребенка, поцеловала его красивый открытый лоб, и тут её взгляд упал на кольцо, привязанное к его галстучку — простой синей ленте. На золотом кольце были выгравированы инициалы К. и С., и «узел верности» между ними. Это были инициалы её и мужа, Сидней никогда не снимал этого кольца. Констанция задрожала от волнения. Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица, и комната завертелась перед глазами. Всё же ей удалось совладать с собой, и она спросила:
— Дитя, позволь мне взглянуть на это кольцо! Удивлённый мальчуган протянул ей свою безделку.
Констанция осмотрела вещицу, и у неё не осталось и тени сомнения, что это то самое кольцо, которое она много лет назад так часто видела в Лондоне.
— Откуда оно у тебя?
— Это моего папы.
— Папы? А как тебя звать?
— Сидней.
— А дальше? — выдавила она из себя.
— Сидней Уоррен Мильтон.
— О, Господи! Но почему же тебя так назвали? Здесь какая-то тайна, но она скоро раскроется. Где ты родился, малютка Сидней?
— В Калькутте.
— Сколько же тебе лет?
— На следующий год мне будет семь.
— Семь лет… Какое странное у тебя имя!
— Это папино имя, — гордо и чуть-чуть раздражённо ответил мальчуган.
— А где жил твой папа до того, как приехал в Калькутту?
— Не знаю… во многих местах — как все солдаты.
— Он солдат?
— Мой папа — майор Мильтон и живёт в Мируте.
— Скоро я всё узнаю, — прошептала бедная Констанция, с ещё большей нежностью целуя мальчика.
Но, приехав в Мирут, она заболела и на несколько дней слегла в постели, снедаемая слабостью и жаром. По ночам она не могла сомкнуть глаз, наблюдая за красными светляками, вспыхивавшими за зелёными жалюзи, а днём её мучили странные, жуткие сны. У Констанции было лишь одно-единственное, жгучее желание — увидеть майора Мильтона и узнать от него о судьбе мужа. На пятый день, вечером 10 мая, она лежала на подушках, наблюдая, как лучи заходящего солнца падают на развалины мечетей и величественное надгробие Абу. В ту минуту, когда пушка крепости возвестила о заходе солнца, прислуга-индианка принесла визитную карточку, на которой было написано: «Майор Мильтон, штаб полка».
— Пусть майор войдёт! — проговорила Констанция упавшим голосом и дрожа от волнения: сейчас она узнает всё.
— Сюда, в спальню, мэм-сагиб? — удивилась индианка.
— Да… Скорей же!
Прислуга вышла, а Констанция, почувствовав прилив сил, соскочила с кровати, надела туфли, накинула на себя просторный кашемировый халат и села в бамбуковое кресло, трепеща от волнения. В зеркале напротив она увидела своё лицо, белое как мел. Дверь отворилась.
— Майор Мильтон, — послышался голос, заставивший её задрожать ещё сильнее. Одетый в полевую форму, со шлемом в руке, на пороге остановился её муж, который, казалось, не постарел ни на день. Он вздрогнул и застыл в замешательстве, точно вкопанный; ни на лице, ни во взгляде не изобразилось ничего, что хотя бы отдалённо походило на радость. Его облик был воплощением ужаса.
Годы промчались точно сон, и вот они снова вместе, эти двое, которых никакая человеческая сила так и не смогла разлучить. Нежность, печаль и упрёк на лице Констанции исчезли. Лицо её словно окаменело, глаза вспыхнули, полные губы сжались, а подбородок ещё сильнее прежнего выражал необычайную решимость,
— Ах, Констанция… Констанция, — с дрожью в голосе заговорил он. — Не знаю, что и сказать!
— Может быть, это и к лучшему, Сидней? — при одном только этом имени губы её задрожали. — Так ты и есть майор Мильтон, муж мисс Дэшвуд?
Наступила долгая пауза. Наконец Констанция сказала:
— Я не спрашиваю, почему ты так безжалостно бросил меня, но откуда взялось это имя — Мильтон?
— Я получил в наследство поместье. Оно так называется, и… Но ты, конечно, уже давно не любишь меня, Кон-^ станция?
— И ты же ещё смеешь говорить со мной таким укоризненным тоном?! — воскликнула она, и в глазах её сверкнула молния. Но затем, с мольбой обратив взор к небу, она прошептала — Боже мой! И это человек, ради которого я страдала все эти годы!
— Прости меня, Констанция! Ты теперь знаешь, что нет такого предательства, на которое не было бы способно сердце человеческое по своей слабости. И всё-таки я любил тебя, и любовь эта жива и доныне.
Констанция, ломая руки, спросила почти с былой нежностью:
— Так ты действительно когда-то любил меня, Сидней?
— Да, — ответил он и стал приближаться, но Констанция отпрянула от него.
— Тогда откуда в тебе такая жестокость?
— Не помню, кто написал: «Мы любим, полагая, что это и есть настоящее чувство, а потом вдруг встречаем другого человека, с которым, оказывается, действительно составляем целое, и тогда ничему уже нас не остановить».
— Какая отвратительная софистика! Но если у тебя нет сожаления, то, может быть, есть страх?
— Страх? О, да! Я боюсь, — дрогнувшим голосом ответил он. — И потому, Констанция, умоляю тебя, вспомни, что ты когда-то любила меня, пожалей… не меня, а моего мальчика и его бедную мать… не разбивай их счастья…
— И пожертвовать собственным? — глухо спросила она.
— Пожалей и не изобличай меня… ведь моё звание… моё положение здесь…
— Не я стану причиной твоих утрат, — ответила она всё слабеющим голосом. — Но оставь меня… мне душно… темнеет в глазах. Прощай, Сидней… поцелуй за меня своего малыша…
Он хотел было взять её за руку, но она оттолкнула его последним отчаянным усилием и, вскинув руки, повалилась навзничь в кресло — в горле у неё что-то заклокотало, голова бессильно поникла, а рот приоткрылся.
— Боже!.. Она умерла! — воскликнул он. Однако к испугу примешивалось эгоистическое чувство удовлетворённости и облегчения от сознания вновь обретённой свободы.
Казалось, даже кровь вольнее заструилась у него в жилах…
В крепости зазвонили, и этот звон, означавший, что уже девять часов, словно разбудил Сиднея.