Тайна замка Аламанти
Шрифт:
Я знала только то, что была эта Лючия когда-то замужем, но муж ее утонул спьяну в том самом пруду, возле которого когда-то мой волк загрыз не в меру любопытного крестьянина. Звала я ее Лючией, хотя, вполне возможно, при крещении дали ей другое имя. Детей она за время короткого замужества завести не успела, но служанкой была расторопной, услужливой, покорно переносящей мои капризы и редкие, но обязательные истерики. Хорошая, словом, служанка. Поэтому я сказала ей без всякой спеси:
— Хорошо, Лючия. Я никому не скажу.
Бедная женщина упала на колени, поцеловала мне пальцы рук.
— Благодарю вас, синьора!
И внезапно вздрогнула.
— Синьора! — воскликнула она. — У вас пальцы холодные, как лед. И белые!
Я поднесла ладонь к лицу. Три пальца правой руки моей были белыми, как мел, а ногти лиловые. Я попыталась сжать руку в кулак — и не смогла.
— Что случилось, синьора? — продолжала спрашивать она. — И зачем так много икон?
— Иди к своему мужчине, Лючия, — ответила я как можно спокойней, хотя почувствовала, что сердце мое стало биться неровно. — А то он устанет ждать.
— Я вам действительно не нужна, синьора? — спросила служанка, хотя мое предупреждение о нетерпеливом мужчине не могло не встревожить ее.
— Нет, — ответила я и, зажегши одну свечу от другой, поставила их обе у зеркала. — Мне хочется побыть одной.
Служанка низко поклонилась и исчезла.
Я осталась одна. Точнее вдвоем: я и мое отражение в зеркале.
Паж не солгал — лицо мое по-прежнему оставалось красивым. Исчезли прежние чистота кожи и румянец на щеках, но зато ранее смазанные черты обрели четкость и конкретность. В глазах моих читались воля и решимость столь не свойственные дамам моего круга. Хорошее лицо, приятное — в такое еще не один мужчина может влюбиться.
Отражение в зеркале вздрогнуло…
Нервы мои и чувства были в тот момент так напряжены, что я мгновенно заметила это. Ибо сама я в это время была недвижима, как скала, сидела перед зеркалом напряженная, чувствуя каждый мускул собственного тела, могла, твердо сказать, что движения этого я не делала, что вздрог в зеркале мог быть лишь галлюцинацией, вызванным потрясением от встречи с покойным возлюбленным.
Но едва я подумала так, кончили губ отражения слегка скривились.
Уж этой-то усмешки я бы не позволила себе никогда — это точно. Лицо свое я знаю настолько хорошо, что, даже не глядя в зеркало, могу сказать, как оно выглядит в любой момент со стороны. А уж тем более, не допустила бы такой гримасы.
В памяти смутно всплыла старая история, связанная с этим зеркалом… С этим, висящим в моей спальне, и еще другим, находящимся в какой-то другой комнате… История таинственная, мною сейчас позабытая…
Я попыталась вспомнить, что знала про эти зеркала, и при этом протянула руку вперед, осторожно тронула стекло побелевшим пальцем…
Ощутила, как по замороженному привидением пажа пальцу, до сих пор не гнущемуся, словно одеревенелому, пробежал огонь, откликнулся в сердце.
Я встретилась глазами с отражением своего лица и почувствовала, что и оно смотрит на меня. Не отражает мой взор, нет — отражение смотрело, как может смотреть вам в глаза посторонний человек, — с тревогой и с интересом.
Тронула улыбкой губы — и отражение ответило улыбкой. Ответило, да — но с запозданием. На какое-то мгновение я даже подумала, что оно не захочет улыбнуться в ответ.
Сердце мое бешено заколотилось, пот выступил на висках. Дыхание стало жарким, как случалось со мной только когда я простывала или когда болела лихорадкой на болотах Нового Света. Если это и есть то великое чудо, о котором меня предупреждал дядюшка Никколо, то я не видела в нем никакого смысла, потому продолжала оставаться перед зеркалом, не побежала прочь от продолжающего смотреть мне зрачок в зрачок собственного двойника.
Улыбки наши застыли и стали походить на гримасы. Это было еще тем более странно, что возле переносицы отражения увидела я одно странное пятнышко, которого не могло быть у меня: маленькую черненькую точечку чуть пониже правой брови. Нет, правой для меня, а для нее — левой…
1566 год от рожества Христова.
Когда-то давным-давно у меня тоже была под правым глазом точно такая же точка. Возникла родинка в тот злосчастный вечер, когда Леопольде Медичи пренебрег мной, а я, растерянная и оскорбленная, оказалась внутри хоровода раскрашенных лиц и пестрых шутовских костюмов.
Бешеная тарантелла со мной во главе неслась по дворцу, пронзая комнаты насквозь линией держащихся друг друга за руки гостей. Вспотевшие от усилий музыканты играли что было мочи, звуки догоняли нас за каждой дверью, в каждой комнате, мы смеялись и кричали что-то бестолковое и веселое, будто сошли с ума от восторга и ощущения благодарности хозяину…
«Вот тебе! — кричало все мое существо. — Вот! Я веселюсь! Не смотря ни на что! Вот как мне хорошо! Вот как здорово!»
Громкий выстрел, похожий на гром пушки, разнесся раскатами по комнатам замка, заставив музыкантов разом смолкнуть, а нас внезапно остановиться и оттого повалиться друг на друга с хохотом и с еще большим восторгом, чем был у нас он во время танца. Кто-то сунул руку мне под подол и заскользил по внутренней стороне ноги вверх, достиг коленки, замер там… я слегка раздвинула ноги, давая понять шалуну, что не против дальнейшего движения…
И смеялась! Ох, как я смеялась в тот момент!
— Хозяин мертв! — проревел мужской голос с надрывом.
Рука шалуна выскользнула наружу. Рядом со мной садился на пол и смотрел в сторону стоящего в дверях мужчину в черном костюме и с непокрытой головой синьор Сильвио из Турина, приславший как-то мне букет цветов, но почему-то так и не зашедший в гости.
— Синьор Леопольдо Медичи мертв! — торжественно повторил человек в черном. — Будьте вы все прокляты!
С этими словами он повернулся к нам спиной и растворился в темноте соседней комнаты, а мы стали подниматься с пола. Синьор Сильвио помог мне справиться с этим занятием, ибо корсет и спицы для растопыривания платья не позволяли мне самой сделать это, а я за это пожала ему пальцы и сказала, что не останусь в долгу. Потом всей толпой пошли в зал бальных танцев, откуда начали своей стремительный бег тарантеллы по комнатам. Почему-то ожидали увидеть мертвого Леопольдо именно там.
«Дурак! — думала я, еще не ощущая трагедии случившегося. — Дать убить себя в такой день! Остались бы на той убогой кровати — был бы жив. А теперь… — и вдруг, словно плотину прорвало. — Как буду жить без тебя?!»
Слезы душили, заставляя напрягаться, чтобы не дать волю чувствам, не разрыдаться на потеху толпе. Я даже улыбалась. Точнее, строила на лице подобие улыбки и сама ненавидела себя за эту гримасу, поглядывая краем глаза за серьезным и озабоченным Сильвио и боясь, что вот он сейчас обернется ко мне и скажет, какая я все-таки негодница.