Тайна Змеиной пещеры(Повесть)
Шрифт:
К счастью, у отца в глазах было больше веселого, чем печального.
— Ходил по полям, пока не кончились силы. Обошел луга, сад, виноградник и так устал, что ноги отказались носить. За кручей такая пшеница! Если начнутся дожди, ох, поляжет. Достанется бабам без нас. Серпами да косами придется косить. А там ее пудов по двести сорок на гектаре будет. За школой жито — колоса поднятой рукой не достанешь. Не море житное, а лес. А конопля! И кукурузка такая будет! Нет, не зря старые люди говорят, что ломовой урожай — не к добру… — И замолчал. Сразу, вдруг.
Это было непонятно и так
Еще издали Антон увидел, что на кладбище собралось много ребят. Что их сюда привело? Может, и они сбежали из дому, чтоб не видеть домашних слез?
У Васьки припухли веки. Плакал. И его отец сегодня уходит на фронт. Ух, и достанется от него немцам!
Колька Таран стоит расставив ноги. Широченные, как юбка, перекошенные на животе штаны. Одна штанина длиннее другой на целую ладонь. Волосы, как непричесанная копна свежего сена. Еще не слежалась. Но это только с виду он такой неприбранный, а в голове у него полный порядок. Учится он мирово. Старый Таран гордится сыном не зря.
Конопатая Зинка тоже здесь. Сидит на забытой людьми могилке, обхватила голые поцарапанные коленки цепкими руками. У Зинки отца нет. Никто из ребят его не видел. Наверное, и сама Зинка не знает его. Когда мужики выйдут из села на шлях, Зинка будет вместе с бабами голосить.
Самодовольная физиономия Афоньки выделяется среди всех. И чего это он на всех свысока поглядывает? Брат у него уже на фронте. Вокруг Афоньки орава ребят.
Антону не хочется подходить к ним. У него, как у Васьки, глаза влажные.
— Вот, честное благородное, не брешу, — уверял Афонька. — Целая армада наших аэродромов из Сибири на фронт лететь будет. — Это он у своего отца научился врать.
Колька Таран робко поправил Афоньку:
— Аэродромы не летают. Это такое ровное место, где аэропланы садятся.
— Чего еще, — махнул рукой Афонька. — А может, они во время войны скопом будут перелетать. Факт. А хоть и не факт, окна все равно надо заклеивать крест на крест бумажными полосками.
Это уже показалось Антону интересным. Он вынырнул из-за сизого куста барбариса.
— Чего говоришь, Афонька?
— Из района такая телефонограмма пришла, чтоб окна заклеивать — могут от гула разлететься… от моторов. И насчет светомаскировки. Понял? Могу хоть что проглотить — правда это.
— А может, стекла от немецких бомб могут повылетать?
— Чего-чего? Ты почитай письмо, что брат твой из города прислал. Немецкие бомбы падают и все мимо. Падают, пополам разваливаются, а там в нутре песок и записка от немецких рабочих: «Чем можем, тем поможем». От таких бомб не то что стекла не вылетают, даже лягушки квакать не перестают. — Афонька расхохотался. Ему очень понравилось, как он рассказал про немецкие бомбы и про лягушек…
Антон не читал писем, которые приходили от брата из ФЗО. Сегодняшнее Деркач не дал ему в руки.
По улице мимо кладбища двигалась молчаливая процессия. Семьи шли отдельными группами. Уходившие на фронт несли по одному, по двое детей. Впереди всех в пароконной тяге постукивала бричка, груженная баулами и старыми фанерными сундучками.
Отец Васьки Пухова улыбнулся подбежавшему сыну. Положил ему на плечо руку.
— Не тебя оставляю мать и бабку, — громко говорил Пухов. — Завтра пойдешь к завхозу и скажешь, что отец велел табун тебе доверить. Будешь в ночное в Макарову балку гонять.
— Ладно, — согласился сын.
— Если не доверит, обругай его. Стой всегда на своем. От работы не отступайся. Ты теперь все одно, что я. Меня, к примеру, нет, а вроде бы я и дома. Понял? Мать будет писать мне. Плохое про тебя вписывать я запретил. А ты гляди, чтоб все так и было. А теперь — марш домой! До самого фронта все одно нельзя. — Стал прощаться с женой. Прижал к груди Васькину голову — не наклонился к нему, оттолкнул обоих и зашагал еще быстрее.
Бабы, прощаясь, начинали голосить каждая на свой лад. Слышался нестройный хор, в котором выделялся тоненький Зинкин голосок. Она бегала от одного новобранца к другому, успела проститься с каждым и оплакать всех.
Председатель обнял детей, жену, всех поцеловал.
— Не плачьте. Это ненадолго. Тебе, Антон, один совет — держись ближе к дому, не забывай, что для матери твоя помощь — главная теперь.
— Ладно, — ответил Антон и испугался собственного голоса, так дрогнул он. Именно таких слов он и ожидал от отца.
Все дальше уходили левадинцы. Все меньше становилось провожатых.
Покачивали ветками молодые клены, стоявшие у дороги. Высокое жито с обочины тянулось к плечам покидавших село мужиков. Сзади все еще слышались голоса плачущих, а впереди кто-то затянул старую казацкую песню:
Ой, видно село, Широке село Под горою.Мальчишки стояли гурьбой на дороге и слушали песню и плач. Наверно, никогда еще так долго не стояли они молча, как в этот раз.
В село возвращались не спеша. Вытянулись поперек дороги шеренгой, не сговариваясь, положили руки друг другу на плечи. Трудно сказать, кто из них о чем думал, но было ясно, что думы их были сродни. Шли они ровно, каждый смотрел себе под ноги, и все молчали.
Антон вспомнил про немецкие бомбы с записками, решил: приду домой, прочитаю письмо, присланное братом. Отец будет орудием командовать. Он младший комсостав артиллерии. Пухов кавалеристом будет. Уж рубанет — будь здоров! Верхом через ограду перепрыгивал, на скаку на лошадь садился. Хрипченко в рукопашную пойдет. Как он цыганского медведя на лопатки уложил! Даст он этой немчуре. Левадинские мужики покажут им. Если ихние рабочие с нами дружат, так нам и вовсе между собой, ребятами, делить нечего. Теперь уж никаких свар.