Тайна

Сидикова Зухра

Дрожа от нетерпения и восторга, я заставила их одеться и выйти на улицу. Снег лежал девственно чистый, сияющий белизной, искрящийся. Зачарованно смотрели мы, как посеребренная солнцем, торжественно и тихо расстилалась перед нами тайга. Мы взялись за руки, и закружились, запрокинув головы, смеясь и радуясь тому, что вокруг такая красота, что мы вместе. Я видела смеющиеся глаза отца, слышала звонкий смех Алены, и не было никого счастливей меня. Ведь рядом со мной были самые дорогие, самые любимые люди.

Эта была наша последняя зима. Последний первый

снег.

Кончилась зима, наступила весна, затем пришло лето, короткое, но щедрое и благодатное. И вот пожелтели деревья, дохнуло первыми холодами - пришла осень.

В тот далекий осенний день папа позвал нас собой. «Собирайтесь-ка, птахи, - сказал он, - хватит дома сидеть, Аленушка, одевай-ка Леночку теплее, и пойдем обходить наши владенья. Во всем порядок нужен, а кто ж за порядком следить будет, как не мы с вами?» И мы отправились в тайгу.

В детстве, когда ты еще невысоко над землей, особо остро чувствуешь все ее запахи: запах травы и цветов, запах осыпавшихся и слежавшихся сосновых игл, запах древесной коры, запах влажной почвы. В детстве особенно явственно видишь многоцветность мира, находящегося рядом с тобой, на уровне глаз, зрение ребенка более ясное, более фокусирующее, оно умеет останавливаться на чем-то особенно важном именно для этого момента, запечатлевать все проявления жизни, кипящей вокруг, ее пестроту, его многообразие. Я отчетливо помню ощущения того дня, той прогулки. Солнце – высоко, где-то у самых верхушек огромных, уходящих в небо сосен, летящая, позолоченная солнечным светом паутина, крохотный жучок, старательно карабкающийся на качающуюся былинку, одинокое птичье гнездо, брошенное улетевшей от наступающих холодов птицей… Река - быстрая, широкая, несущая меж своих голубеющих соснами берегов темно-синие воды, уже стынущие в преддверии зимних холодов.

Память много лет хранит эти запечатленные ею картины, ощущения, запахи того дня, последнего дня нашей жизни… папиной жизни…

Мы услышали выстрелы, голоса. Рев и тяжелое дыхание раненного животного. Папа велел нам сесть и не вставать, не уходить с этого места, чтобы не случилось. И ушел, не обернувшись, не попрощавшись с нами… Мы больше не видели его живым. Мы слышали спор, слышали один единственный выстрел…. а потом наступила тишина. Потом снова зазвучали голоса, громкие, раздраженные, полные страха.

Мы сидели, прижавшись к друг другу, и я чувствовала, что Алена словно сжатая пружина… Думаю, только страх оставить меня одну и нежелание ослушаться отца удерживали ее на месте.

Папа все не возвращался. Алена подняла меня, шепотом велела молчать. Стараясь не шуметь, мы подошли к тому месту, где раздавались голоса. Сквозь кусты мы увидели четырех мужчин, папы среди них не было. Они суетились вокруг чего-то, лежащего на земле. У одного, самого старшего из них, была лопата, он копал землю. Трое других, очень молодых, почти мальчишек, долбили землю палками. Наконец, старший сказал: «Берите тело, опускайте в яму».

Они наклонились, подняли что-то, по-видимому, очень тяжелое. И тут я увидела.

Это был мой отец. Папа, с волочащимися по земле руками, с откинувшейся набок головой. Он был неподвижен. Крик вырвался у меня из горла, но Алена закрыла мне рот ладонью. У меня потемнело в глазах. Наверное, на какое-то время я потеряла сознание, потому что когда я очнулась, было тихо, голосов больше не было слышно. Мне стало очень страшно. Я позвала Алену, но она не ответила мне. Она стояла, прислонившись к дереву, молчала и смотрела в надвигающиеся сумерки остановившимся невидящим взглядом. Я изо всех сил вцепилась в рукав ее старенького пальто. Мне хотелось кричать, но что-то сжало мое горло с такой силой, что я не могла произнести ни звука.

Быстро темнело, я очень замерзла, а Алена все молчала.

Наконец она очнулась, тяжело поднялась.

– Пойдем, - хрипло сказала она, и я не узнала ее голоса.

Продираясь сквозь кусты, мы подошли к небольшой возвышенности, черневшей свежевскопанной землей сквозь наваленные сосновые ветки.

– Копай, - прохрипела Алена, отбросив ветви, и сама, встав на колени, стала копать маленькой детской лопаткой. У меня была такая же, мы всегда брали их с собой, когда отправлялись с папой в лес.

Я уже ничего не понимала и не помнила. Пальцы мои одеревенели, я их не чувствовала, все тело ныло, болела каждая клеточка, но я все копала и копала, не смея плакать и жаловаться. Я очень боялась поднять глаза и взглянуть на сестру. Ее рыжая коса растрепалась, волосы повисли вокруг осунувшегося, совершенно белого лица, голова ее методично двигалась вслед за рукой, ударяющей в землю, казалось, она не понимает, что делает, она была не похожа на себя, и мне было страшно заговорить с ней.

Не знаю, сколько прошло времени, наконец, мы перестали копать. Я почувствовала, что моя лопатка уперлась во что-то мягкое.

Алена велела мне отойти, отвернуться и не поворачиваться, пока она не разрешит.

На ватных ногах я отошла в сторону, села на мокрую от вечерней росы траву. Никакие силы не заставили бы меня обернуться, мне казалось, что за моей спиной происходит что-то непоправимое и ужасное.

Вдруг страшно и горько зарыдала Алена. Я вскочила на ноги и в ужасе обернулась… Папа! Папочка! Огромные деревья надо мной качнулись и все разом повалились на меня, их черные ветви потянулись ко мне, словно пытаясь задушить, задавить меня, что-то громко и пронзительно завыло и заухало, я закричала и потеряла сознание.

2

Все происходившее с нами потом до сих пор с трудом укладывается в ясную картину. Словно все это происходило с кем-то другим, посторонним, а я лишь наблюдала со стороны.

Когда я очнулась, я увидела, что Алена сидит на земле, на краю этой черной, ужасающей мня ямы. Казалось, она тоже была без сознания. Я трясла ее, плакала, умоляла, но она была безучастна.

– Алена, пойдем домой! Пойдем домой, Алена! – кричала я. Гулким эхом отзывался мой голос в черной кроне деревьев, пугая птиц.