Тайная алхимия

Дарвин Эмма

— Дядя Гарет в мастерской, — сообщила я, жуя хлеб с жиром.

— Сперва прожуй, дитя, — бросила тетя Элейн. — Лайонел, пока ты не ушел, помоги открыть эту банку.

Он взял банку и стал возиться с крышкой. Когда Лайонелу удалось ее открыть, рука его соскользнула, и сок и похожие на заостренные вишни штучки полетели на пол.

— Что это такое? — спросила я.

— Оливки, для жаркого. Я попросила дядю Роберта купить их к столу в магазине польских деликатесов, когда он в последний раз ходил в библиотеку Святой Бригитты. Подбери их и сполосни под краном, ладно? Они очень вкусные, тебе понравятся. И вытри пол.

Я не помню, понравились ли мне оливки. Кажется, они были маленькие и черные,

горькие и лишь наполовину созревшие. В них было больше ностальгии по шумным праздникам студентов, до войны изучавших искусство в отдаленных уголках Италии, чем чего-либо еще. Ноя ясно помню, что долго думала о том, как я читаю внутри моей головы, а Иззи выглядывает из своей головы, и гадала: это одно и то же или нет.

Конечно, я должна описать Энтони и Елизавету, выглядывая из своей головы, основываясь на фактах из колофонов и заметок на полях. Остались анналы и счетные книги, которые можно изучать, изображения и эмблемы, которые можно расшифровывать. Это похоже на наброски Иззи: я не могу написать, что на самом деле творится в их головах, как Иззи не может нарисовать, что на уме у куриц, она может только показать, как двигаются их тела.

«Но чтобы создать историю, мне нужно находиться внутри своей головы», — смутно думаю я… А потом заставляю себя очнуться, потому что Лайонел снова обращается ко мне:

— Итак, поскольку собственность настолько необычна, а дом покосился — застройщики всегда осторожничают в таких случаях, — вместо того, чтобы ждать, пока наклюнется другое предложение, самый лучший вариант — выставить Чантри на аукцион.

— Продать Чантри с аукциона?

— Да. А заодно продать мебель и все остальное — все, что не нужно никому из нас. Большинство хороших вещей уже, конечно, распределены или выставлены на продажу. С оборудованием «Пресс» будет то же самое, если Гарет не захочет перевезти его в какое-нибудь другое место.

Он говорит об этом так, будто обсуждает раздел офисного здания.

— Но…

— Уна, я знаю, это печально, — поворачивается ко мне Лайонел, — но тут и вправду нет выбора. Я прикидывал и так и эдак. Это очень печально, но уж к такому мы пришли… А теперь, думаю, мы пообедаем. Надеюсь, ты не сочтешь меня очень эксцентричным, если я не сниму перчаток? Знаешь, у меня легкая экзема.

Я не знала об этом, должно быть, она началась у него недавно. И понимаю, что дело нешуточное, лишь когда мы оказываемся в ресторане и Лайонел вынимает чистый носовой платок. Потом тайно, под столом, но безошибочными движениями он протирает каждый столовый прибор и даже бокалы. Мои подозрения, что происходит нечто странное, подтверждаются, когда после ланча мы наконец спускаемся по склону холма к его богатому ярко-белому дому. Лайонел отпирает ряд замков на арке, прежде чем отключить охранную сигнализацию, а потом спрашивает, не возражаю ли я против того, чтобы оставить обувь в прихожей. Некоторые из моих друзей-хиппи делали это, особенно скандинавы, но Лайонел?

Однако я ничего не говорю, и мы, разувшись, проходим в пугающе чистую гостиную. Она пахнет полировкой, все в ней сверкает. На каминной доске полно украшений; картины такие сияющие, без единой пылинки, что стоят в лужах собственных отражений; пара подсвечников без свечей, не говоря уж об отсутствии капель воска — у тети Элейн никогда не хватало времени счистить такие капли; изящно гравированная пара приглашений; дрезденские пастух и пастушка в традиционных позах, флиртующие друг с другом с разных концов каминной доски. А в центре — маленькая скульптура. Она абстрактная, такой величины, что могла бы поместиться в сложенных ладонях, чистые изгибы металла блестят, как полумесяц. Мне хотелось бы взять ее в руки.

— Это работа Фергюса? — спрашиваю я. — Красивая. Из чего она?

— Наверное, сплав олова со свинцом.

Скрученный сплав, — отвечает он, но не вдается в детали.

А я воображаю Фергюса запертым в тайной башне, согнувшимся, как Румпельштильцхен [33] над прялкой, и сплетающим металл в завитки лунного серебряного света.

— Купил тут кое-что в городе, что может тебя заинтересовать. Это напомнило мне Чантри.

Лайонел отпирает застекленную книжную полку. «Le Morte Darthur» [34] издания конца XIX века, обернутая, как и остальные книги, в похрустывающий чистый пластик букиниста.

33

Румпельштильцхен — гном из германского фольклора, который умел прясть из льна золото.

34

«Смерть короля Артура» (фр.) — роман Томаса Мэлори, написанный в XV веке.

Серебряное кружение завертело и мой разум. Я не открываю книгу, а смотрю на обложку, на даты, на колофон. Книга создана для того, чтобы содержать слова, но я думаю не о словах. Ее вес в моей руке, когда я беру ее у Лайонела, уголки, прижимающиеся к ладони другой руки. Я переворачиваю книгу, снимаю пластиковую обертку, пробегаю пальцем по корешку, чувствуя выпуклости переплета, как позвонки, и вытесненные имя автора и название. Потом снова поворачиваю книгу и пролистываю страницы — так, что они щекочут мой большой палец, — задерживаясь на вклейках с иллюстрациями и листая дальше. От книги исходит легкое дуновение бумаги и старины. Переплет под моими ладонями гладкий, теплый и пахнет воском. Коричневая телячья кожа скомбинирована с зеленой и аметистовой и имеет золотое тиснение вокруг — изображение озера, меча, Святого Грааля. Цветные куски кожи обрезаны так ровно, что почти не чувствуются места, где один переходит в другой. Я ощущаю под пальцами только легкое гладкое вздутие, словно вздутие мышц под кожей мужчины.

Я поднимаю глаза, и к щекам моим внезапно приливает жар, как будто Лайонел — мой брат во всем, кроме фамилии, — может прочесть мои мысли. Такие мысли уже давно не приходили мне в голову — с тех пор, как заболел Адам. Они застали меня врасплох.

Я снова опускаю глаза на книгу и вижу, что страницы раскрыты на изображении сэра Кая, молочного брата Артура и сенешаля, высмеивающего вновь прибывшего незнакомца, которого он прозвал Белоручкой из-за его красивых рук. На пальце Белоручки виднеется узкое кольцо.

— Красивая книга, — произношу я, закрывая ее, и кладу на стол.

Лайонел немедленно берет книгу, затем открывает ящик стола и вынимает сложенную тряпку для вытирания пыли. Он полирует ею переплет и, держа книгу тряпкой так, как доктор мог бы держать использованные хирургические перчатки, вновь заворачивает ее в стерильную обертку и ставит на место, на полку.

— Итак, что ты о ней думаешь? — только потом спрашивает он.

— Она и вправду очень красивая, — говорю я. — Это, конечно, не мой период, но могу сказать тебе, у кого о ней можно расспросить, если ты хочешь знать о ней больше.

— Я не собираюсь ее продавать, но все равно это будет интересно. У моего друга-коллекционера есть такая же, но далеко не в лучшем виде, — ухмыляется Лайонел. — В куда более худшем состоянии.

— Моя большая записная книжка осталась на Нарроу-стрит. Когда я вернусь туда, поищу кое-какие имена и позвоню тебе. Кстати, о делах. Что мы должны делать, если предстоит аукцион?

— Ну, все может быть не так просто, как ты, возможно, воображаешь. Чантри принадлежит не только Гарету.