Тайная история Леонардо да Винчи
Шрифт:
— Если она оставит Николини, он уничтожит ее семью — просто для того, чтобы спасти свою честь. У него, знаешь ли, не будет выбора.
— Чушь!
— Леонардо, будь же разумен, — расстроенно сказал Сандро. — Джиневра должна выйти за этого человека.
— Ни за что!
— Николини полностью обыграл тебя, Леонардо. Что ты можешь? Если она пойдет против него, он опозорит и погубит ее семью. Ты же не допустишь этого — ее отец твой друг.
— Поэтому он прислушается ко мне. Наверняка есть другой путь. Николини не
Боттичелли помолчал, потом встретился взглядом с Никколо — и это было так, словно оба они понимали нечто недоступное Леонардо.
— Америго де Бенчи не станет да и не сможет слушать тебя, — сказал Сандро. — Джиневра всегда гордилась своей честностью, а ты обвинишь ее во лжи? Точно так же ты мог бы сказать ее отцу, что она шлюха.
— Но что она чувствует? — спросил Леонардо. — Она не любит Николини. Как сможет она переступить через это?
— Она сказала мне, что эти раны затянутся, так как честь и семья незыблемы.
— Незыблемы только звезды на небе.
— Она сказала, что ты поймешь… возможно.
— Не понимаю и не пойму! — отрезал Леонардо.
— Она просила, чтобы ты поговорил с матерью — своей настоящей матерью.
— Зачем?
— Затем, что ситуации схожи. Как твой отец не мог жениться на твоей матери…
— Перестань! — крикнул Леонардо. — Хватит! — Лицо его пылало, он кипел от гнева. — Моя мать может быть крестьянкой, я могу быть бастардом, но…
— Прости, Леонардо.
— Она велела тебе повторить эти слова, чтобы причинить мне боль?
— Или чтобы помочь тебе понять.
— Ну что ж, менее всего мне хотелось бы, чтобы брак унизил ее, — саркастически заметил Леонардо.
Тут они наткнулись на двух крепких парней, которые тузили и всячески обзывали друг друга. Они играли в игру «Совенок», целью которой было сшибить с противника шляпу. Вокруг собрались оборванцы и бились об заклад, кто победит. Лица обоих парней были в крови — игра была жестокая. До конца схватки один вполне мог убить другого; и частенько подобные игры заканчивались уличной дракой. Разумеется, зрители никого разнимать не собирались.
Когда они свернули за угол, оставив драчунов позади, Никколо сказал:
— Леонардо, мне жаль, что ты расстроился.
Леонардо похлопал его по плечу, но ничего не ответил. Гнев смерзался в его душе, он чувствовал, что коченеет; он мог даже представить большие глыбы льда, отделяющие его от мира… собор из голубого льда, великолепный и неуязвимый. Он искал отдохновения от боли в бегстве к знакомым уголкам собора своей памяти. Он находил покой в мелочах из своего детства, но старательно избегал теплых комнат, где хранились его воспоминания, его чувства, его понимание Джиневры.
— Я тоже расстроен, — сказал Никколо и, не дождавшись ответа от Леонардо, подергал его за рукав: — Леонардо?.. Леонардо!
Леонардо очнулся от грез.
— Прости, Никко. Расскажи, что тебя расстроило. Наверняка это связано с тем мальцом, которого растерзали.
Макиавелли кивнул:
— Я могу понять жестокость толпы, ибо толпа не более чем животное. Но тот мальчик, почему он вел себя так глупо?
— Ну, — сказал Сандро, — если он еврей, в этом был определенный смысл.
— Почему? — спросил Никколо.
— Потому что евреи распяли Христа. Просто из ненависти и злобы. Для еврея все христиане — враги. Мы для них — что сарацины. Они ненавидят церковь, и тебя, и меня. Они ненавидят каждый святой образ, каждую гипсовую фигурку Мадонны. Вот почему Козимо Медичи, да почиет он в мире, велел им носить желтые значки на рукавах и шляпах — чтобы защитить тех, кто живет рядом. Чтобы защитить нас.
— Тогда эта смерть превратит его в мученика их веры, — заметил Никколо.
— Я бы так не сказал.
— Бессмыслица какая-то, — вздохнул Никколо. — Помоги, Леонардо!
— Я не знаю, как ответить тебе, — сказал Леонардо. — А если ответ и есть, мы, наверное, никогда его не узнаем.
— Но по-твоему, он — еврей?
Леонардо пожал плечами.
— Может, да, а может, и нет. Но мы называем евреем всякого, кто нам не по нраву, так что какая разница? — И, видя, что Никколо явно разволновался, добавил: — Мальчишка мог быть просто сумасшедшим, Никко, или же он решил, что Мадонна лишила его своей защиты. Возможно, тут замешаны дела сердечные — какая-нибудь девчонка. Юноша всегда стремится стать жертвой, когда его оттолкнут или высмеют. — Леонардо не смог удержаться от издевки над собой. — Ты разве не помнишь истории о старике, который просил статую Христа спасти его молодую жену, умиравшую от чахотки?
Никколо покачал головой, и Леонардо продолжил:
— Этот человек был верным христианином и двадцать лет молился именно этой статуе. Свечами, которые он возжег перед ней, можно было осветить мир. Но именно этот образ Христа не выполнил своей части сделки, ибо жена старика, несмотря на все его молитвы и преданность, умерла в муках. Разъярившись, старик отшиб статуе уши и кричал так, что слышали все в церкви Санто Спирито: «Ты — позор и насмешка!»
— И что с ним сталось? — спросил Никколо.
— Если верить рассказу, прихожане разорвали его на куски.
— Святотатство! — заметил Боттичелли. — Богобоязненный христианин не станет осквернять святых образов. Ты не должен учить дитя еретической лжи и святотатственным россказням.
Несмотря на веселый нрав Сандро, на чувственность и оптимизм его картин, была в нем толика фанатизма — правда, проявлялась она довольно редко.
— Друг мой, — заметил Леонардо, — если ты не перестанешь писать свои сладострастные картины с нашей прекрасной Симонеттой, люди, пожалуй, сочтут тебя распутником и, глядишь, начнут называть тебя еретиком или евреем.