Тайная история Леонардо да Винчи

Данн Джек

Но тут же сам ответил на свой вопрос — ему пришла в голову мысль об архимедовом винте. Он вспомнил ребятишек, игравших с пропеллером: они дергали веревочку, и пропеллер поднимался в воздух. Рука Леонардо, будто думавшая сама по себе, уже делала наброски. Он рисовал листья, летящие, скользящие, крутящиеся, падающие на землю. Рисовал разные винты и пропеллеры. Среди них может оказаться что-то полезное..

— Знаешь, возможно, если удастся поймать воздушный поток, не будет нужна человеческая сила, — сказал Никколо. — Ты сможешь заставить свою птицу парить… не знаю только как.

Леонардо похлопал Никколо по плечу:

мальчишка и в самом деле очень умен. И все же это неверно. Есть в его идее какая-то неправильность.

— Нет, мой юный друг, — сказал он упрямо, словно наткнулся на стену, что перекрыла путь его мысли, — крылья должны двигаться в воздухе, как птичьи. Этот метод природный, а значит, самый эффективный.

Без отдыха Леонардо торопливо шагал по холмам. В конце концов Никколо пожаловался на усталость — и остался под кипарисом, уютно устроившись в пахнущей влагой тени.

Леонардо пошел дальше один.

Все было прекрасно: теплый воздух, запахи и звуки природы; он почти предугадывал чистые формы всего, что окружало его. Фантазии, отраженные в proton organon [32] . Но не совсем.

Воистину что-то было не так, потому что вместо блаженства, которое столь часто испытывал здесь Леонардо, он ощущал лишь разочарование и пустоту.

Думая о падающем листе, который он набросал в книжке, Леонардо записал:

«Когда у человека есть шатер из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя».

32

Первичный орган (греч.).

Он представил себе пирамидальный парашют, но счел его чересчур большим, неудобным и тяжелым для применения на Великой Птице и сделал еще одну торопливую запись:

«Мехи, в которых человек, падая с высоты шести саженей, не причинит себе вреда, упадет ли на воду или на землю…»

Он продолжал идти. Изредка делал зарисовки, почти не задумываясь над ними: гротескные фигуры и карикатурные лица, животные, невероятные механизмы, наброски для нескольких Мадонн с младенцами, вымышленные пейзажи, всевозможные растения и звери. Он изобразил зубчатый механизм в трех проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдется копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и все же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счел бы истинным царством Платоновых форм.

Когда над головой пролетали птицы, он следил за ними и лихорадочно зарисовывал. У Леонардо был необычайно быстрый глаз, он мог замечать движения, невидимые другим. Мелким почерком он записал под набросками: «Равно как малое, незаметное движение руля поворачивает огромный, тяжело груженный корабль — и делает это среди веса воды, что давит на каждый бимс, и среди стремительных ветров, что раздувают его могучие паруса, — точно так же и птицы удерживают себя в потоках воздуха, не шевеля крыльями. Лишь легкое движение крыла или хвоста надобно им, чтобы оказаться под или над ветром, препятствует их падению». Потом он добавил: «Когда без поддержки ветра птица остается

в воздухе, не махая крыльями, в положении равновесия, это свидетельствует, что центр тяжести совпадает с центром ее величины».

— Эй, Леонардо! — услышал он оклик Никколо. Мальчик подбежал, задыхаясь; он волок коричневый мешок, где были остатки еды и Куанова книга. — Тебя не было три часа!

— Это так долго?

— Для меня — да. Что ты делал?

— Просто бродил… и думал. — Помолчав, Леонардо спросил: — Но у тебя же была книга, что ж ты не почитал?

Никколо улыбнулся.

— Я пробовал, но заснул.

— Вот вся правда и вышла наружу. Никко, почему бы тебе не вернуться в мастерскую? Мне надо еще побыть здесь, подумать. А тебе скучно.

— Вовсе нет, маэстро, — обеспокоенно возразил Никколо. — Если я останусь с тобой, то не буду скучать. Клянусь!

Против воли Леонардо улыбнулся.

— Поведай же мне, что ты узнал из маленькой желтой книжки.

— Я… я не смог ничего понять… пока. Кажется, она вся посвящена свету.

— Именно, — сказал Леонардо.

Усевшись в рощице оливковых деревьев, он погрузился в чтение. Это отняло у него менее часа — книга была короткой. Никколо поел фруктов и снова уснул мирным глубоким сном.

По большей части текст книги показался Леонардо магической тарабарщиной, но внезапно смысл этих слов открылся ему.

«Есть тысячи пространств, и свет — цветок неба и земли наполняет их все. Точно так же свет — цветок личности проходит сквозь небо и наполняет землю. И когда свет начинает перемещаться, всё на небе и на земле — все горы и реки, всё, что ни есть в мире, — начинает перемещаться вместе со светом. Ключ в том, чтобы сконцентрировать семена своего цветка в глазах. Но будьте осторожны, дети мои, ибо, если хотя бы на один день вы перестанете упражняться в медитации, свет этот утечет от вас и потеряется неведомо где».

Возможно, он заснул, потому что вдруг ему почудилось, что он смотрит на стены огромного и прекрасного сооружения — своего собора памяти. Он жаждал вернуться внутрь, в сладостные, дарящие покой воспоминания; он отгонит призраки страха, что таятся в его темных лабиринтах.

Но теперь он смотрел на собор с высоты и издалека, с вершины Лебединой горы, и казалось, что собор стал лишь малой частью того, что хранила его память и видели глаза. Словно душа его расширилась, вместив и небо, и землю, и прошлое, и будущее. Леонардо испытал внезапное, головокружительное ощущение свободы; небо и земля наполнились множеством пространств. Все было так, как он читал в книге: все передвигалось в чистом, слепящем, очищающем свете, что сверкающим дождем струился по холмам и горам, туманной росой наполнял воздух, до сияния нагревал травы на лугах.

Это было чистейшее блаженство.

Все казалось сверхъестественно ясным — он словно смотрел в самую суть вещей.

А потом, потрясенный, он ощутил, что скользит, падает с горы.

Возвратился все тот же сон, все тот же вечный его кошмар: падение без крыльев и ремней в бездну. Он отчетливо различал все: горный склон, влажные трещины, запахи леса, камней и гниения, мерцание реки внизу, крыши домов, геометрические узоры полей, спиральные перья облаков, словно вплетенные в небо… тут он оступался и падал, падал во тьму, в пугающую пустоту, где не было дна, не было будущего.