Тайная история Марии Магдалины
Шрифт:
— Это зависит от того, радует ли Господа желание язычников хоть как-то приблизиться к народу избранному или, напротив, оскорбляет.
— Я не знаю, — признался Иаков.
— Я тоже, — вмешался Иосиф, решительно давая понять, что закрывает тему. — И вообще, пустая болтовня не пристала верующим, особенно в день Шаббата. За это нам придется держать ответ перед Богом.
— А что такое «пустая болтовня»? — неожиданно спросила Кассия, удивив Марию своей смелостью. — Все, что не свято? Но я могу упомянуть множество вещей, которые не кажутся настолько святыми, чтобы о них говорить. Например… когда
— На сей счет есть правила и законы, — сказал Иаков. — Главные из них даны нам Моисеем, ну а по части всего прочего можно справиться у раввинов…
— Я имею в виду потрепанную одежду или изъеденную молью, ярких цветов или тусклых, дорогую или дешевую! — Кассия торжествующе оглядела присутствующих. — Ты знаешь, что на этот счет нет законов.
— Что ж, в этом случае нужно применять общий принцип, — пожал плечами Иосиф. — Будет ли это угодно… Святому Имени? Будет ли во славу Его? Насколько твой внешний облик будет угоден Ему, а не предназначен лишь для суетного тщеславия и привлечения внимания. Понимаешь?
— Это так сложно, — пожаловалась Кассия. — Ну как я могу знать, что на уме у Господа?
И тут неожиданно вгрызшаяся в сушеный финик Руфь поморщилась.
— Мой зуб! — пискнула она больше от удивления, чем от боли.
— Корень тысячелистника, — тут же отозвалась ее мать. — Он в кожаной седельной суме… в большом вьюке…
Мария огорченно понизила голос, и всем было ясно почему. Вьюки затянули крепкими узлами, а развязывать их до самого рассвета не разрешалось. Да и будь снадобье под рукой, это мало помогло бы — врачевание в день Шаббата тоже находилось под запретом.
Руфь между тем выглядела совсем несчастной.
— А не спросить ли нам раввина? — предложил Иосиф. — Может быть, он разрешит нам развязать узлы и использовать снадобья.
Кто-то резво побежал на поиски раввина, и по прошествии некоторого времени, показавшегося очень долгим, тот появился из темноты и подошел к шатру.
— Дайте мне взглянуть на ребенка, — потребовал раввин и, направившись прямо к Руфи, велел ей открыть рот. — Не вижу ничего опасного, — заявил он, взглянув.
— Да, а зуб-то болит, — захныкала Руфь.
— Можно нам развязать узел, в котором находится порошок? — спросил Иосиф.
— Можешь ли ты развязать узел одной рукой? — вопросом отвечал раввин.
— Нет, это надежный узел, предназначенный для долгого путешествия.
Раввин покачал головой.
— Тогда и говорить нечего. Закон вам известен. — Он обратился к Руфи: — Крепись, дитя. Ночь уже движется к утру, до завтрашнего заката осталось не так уж долго. — Он обвел всех взглядом и, уже собираясь уйти, с огорченным видом добавил: — Мне очень жаль, но ведь, даже будь снадобье под рукой, пользоваться им в Шаббат все равно нельзя. Ты, Иосиф, и сам это прекрасно знаешь.
После того как раввин ушел, Иосиф подошел к дочери и сел с ней рядом, сжимая ее руку, когда она вздрагивала от боли. Так прошло какое-то время. Потом он поглядел ей в глаза, встал, подошел к вьюку и медленно развязал узел.
— Я сделаю особое подношение, чтобы покрыть этот грех, — молвил отец семейства. — Простится он мне или нет, но я не могу просто так ждать завтрашнего дня, видя, как страдает мое дитя.
Он
Вскоре посте этого все разбрелись по своим подстилкам, чтобы отойти ко сну. Гостей, Марию, ее троюродных сестер и Кассию устроили рядом, в одном углу шатра. Уже зевая, Мария развязала свой пояс, отложила в сторонку вместе с плащом и улыбнулась. подумав, как здорово иметь свою тайну. И вообще, Шаббат выдался замечательный. Оказывается, как бы ни было хорошо дома, иногда совсем не вредно оторваться от семейного очага, повидать новых людей и побыть кем-то другим. Или, может быть, не другим, а самой собой — настоящей. Ведь, по сути, она себя еще толком не знала.
Спала Мария очень крепко, общее шевеление на рассвете ее не пробудило, и, когда она наконец присела и протерла глаза, все уже встали. Поспешно одевшись, девочка выбралась из шатра.
Небо уже было ясным и голубым: полоска рассвета давно исчезла.
Усевшись в круг, паломники слегка перекусили хлебом и сыром, в то время как небо над головой становилось все ярче. Нежные запахи раннего утра сулили такой прекрасный день, какой только может обещать земля.
— Если первый день Шаббата был так же прекрасен, неудивительно, что Господь отдохнул и назвал свою работу очень хорошей, — сказал Иисус.
Он медленно жевал кусочек хлеба и озирался по сторонам с глубоким удовлетворением. Все по очереди кивнули — казалось, будто сам воздух источает умиротворение.
— Да, — мелодичным голосом отозвалась мать Иисуса и жестом, почти столь же грациозным, как у танцовщицы, передала налево от себя корзинку со смоквами.
«А ведь она красивая, — подумала Мария, — просто до сих пор я этого почему-то не замечала. Она гораздо красивее моей матери».
Последняя мысль породила у девочки чувство вины, как будто она в чем-то предала родную мать.
Остаток дня, а он мог показаться одновременно и длинным и коротким, провели в удовольствиях праздности, сочетавшихся с особыми обрядами.
Не возбранялось беседовать, петь, совершать прогулки, кормить животных и самим вкушать заранее приготовленную пищу и просто предаваться мечтам. Но кроме того, возносились особые молитвы — люди молились и сообща, и порознь. Важнейшей из них по традиции считалась древняя молитва Шема: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть». [8]
8
Вт. 6. 4
Мария приметила, что Иисус сидит один под маленьким деревом и, судя по всему, дремлет. Однако, присмотревшись, она поняла, что он не спит, а глубоко сосредоточился на чем-то внутри себя. Не желая ему мешать, девочка попятилась, но было уже поздно — он увидел ее и жестом подозвал к себе.
— Прости, — сказала она.
— За что?
Иисус казался вовсе не раздраженным, а искренне недоумевающим.
— За то, что потревожила тебя.
— Я ведь сижу здесь, на виду у всех, на открытом месте. — Он улыбнулся. — Как можно потревожить того, кто вовсе не ищет уединения?