Тайная история
Шрифт:
Лиз дала слово смуглому низенькому человечку, который уже минуты три изо всех сил тянул руку.
«Меня зовут Аднан Нассар, я палестино-американец, приехаль в эту страну из Сирии девят лет назад и за это время заслюжиль американское гражданство. Сейчас я работаю помощником менежира в пиццерии на шестом шоссе, — поднявшись, оттарабанил тот.
— Ну, Аднан, что тут сказать? — склонив голову набок, задушевно произнес Ханди. — Наверно, у вас на родине все б удивились: мол, поднять такой шум из-за одного-единственного человека, но у нас оно строго в порядке вещей. И раса
Аплодисменты. Немного спустившись по проходу между рядами, Лиз указала на женщину с залакированной пышной прической, но палестинец гневно замахал руками, и камера вернулась к нему.
«Дело не в этом, — объявил он. — Я араб, и я отвергаю вашу расистскую клевету против моего народа».
Лиз поднялась к возмущенному арабу и, подражая Опре, дотронулась примирительным жестом до его локтя. Сдвинувшись на край стула, Ханди подался вперед:
— Такой, значит, вопрос: как вам вообще в Штатах, нравится?
— Да.
— А назад перебраться, случаем, не тянет, не?
— Стоп-стоп-стоп, — вмешалась Лиз. — Никто не говорит, что…
— Потому что пароходы плавают в оба конца, чтоб вы знали.
Барменша Дотти одобряюще рассмеялась и затянулась сигаретой:
— Во-во, правильно, а то понаехало тут…
«А у вас самого какие предки? — ухмыльнулся араб. — Вы кто по крови — индеец, да?»
Но Ханди пропустил это мимо ушей и продолжал:
«Я вам даже билет туда куплю. И еще за багаж заплачу в придачу. Почем сейчас добраться до Багдада, а? Не, а чего — если…
— Мистер Ханди, по-моему, вы превратно поняли этого молодого человека, — снова вклинилась Лиз. — Он просто хочет сказать, что…»
С этими словами она положила руку палестинцу на плечо, но тот в бешенстве скинул ее и завопил:
«Уже польный час вы сидите и занижаете арабов! Вы не знаете, что такой настоящий араб! Я знаю. — Он ударил себя кулаком в грудь. — В самом сердце знаю!
— Вот дружку своему Саддаму про это и расскажите.
— Как вы смеете говорить, что мы все недосытны и ездим на огромных машинах? Для меня это сильный обида. Я сам араб и сохраняю натуральный ресурс тем, что…
— Поджигаю нефтяные скважины за здорово живешь, ага.
— …ездию на маленькой машинке.
— Я ж не прям про вас говорил, а про этих ворюг из ОПЕКа и про гадов, которые парня украли. По-вашему, они на малолитражках ездят? А может, по-вашему, мы тут еще террористов всяких по головке гладить должны? Это у вас там небось их медалями награждают…
— Это наглый брехня!» — взревел араб.
В замешательстве оператор случайно перевел камеру на Лиз, и на секунду та возникла крупным планом — в ее растерянном взгляде читалось то же самое, что было у меня на уме: «Ну все, туши свет».
«Ничего не брехня, — рассвирепел Ханди. — Я, слава богу, уж тридцать лет как машины заправляю и знаю, про что говорю. Да ты что, хлоп те в лоб, думаешь, я не помню, каким раком вы нас в семьдесят пятом поставили, еще при Картере? [110] А теперь вы все ломитесь сюда, как к себе домой, с шаурмой своей этой собачьей, и еще что-то тут вякаете?!»
Лиз смотрела за кадр, беззвучно раскрывая рот в попытке дать какие-то указания технической команде. Араб огласил студию ужасным ругательством.
110
Вероятно, речь идет о первом энергетическом кризисе, который разразился осенью 1973 г., когда ОПЕК снизила добычу нефти и прекратила ее поставки в страны Запада, поддержавшие Израиль в войне с Египтом и Сирией («Война Судного дня» — 6-24 октября 1973 г.).
«Хватит! Прекратите!» — отчаянно взвизгнула Лиз, но было поздно.
Ханди вскочил со стула и, наставив на араба обвинительный перст, принялся во все горло скандировать:
«Бедуинские ниггеры! Бедуинские ниггеры! Бедуинские…»
Камера панически крутанулась и уперлась в закулисье — сплетения проводов, осветительные приборы. Изображение поплыло, снова вернулось в фокус, наконец, судя по всему, режиссер нашел нужную кнопку, и на экране замелькал рекламный ролик «Макдоналдса».
В баре раздались ленивые хлопки, и кто-то крикнул: «Знай наших!»
— Что это было? — произнес вязкий голос у меня под боком.
Я совсем забыл про Чарльза. «Будь осторожен, она может тебя услышать», — шепнул я ему по-гречески, кивнув в сторону барменши.
Чарльз откинул со лба потные волосы и что-то пробормотал. Я полез в карман за деньгами.
— Пойдем, поздно уже.
Он грузно повернулся и, будто ища опоры, схватил меня за руку. В его глазах отразился отблеск музыкального автомата, и теперь Чарльз смотрел на меня чужим, воспаленным взглядом — так, бывает, с неудачного фото старого знакомого на тебя вдруг смотрят, хищно поблескивая, глаза убийцы.
— Тихо, старик, — сказал он. — Послушай.
Стряхнув его руку, я слез со стула, но в этот момент сквозь шум бара до меня донесся долгий глухой раскат. Мы переглянулись.
— Это гром, — прошептал Чарльз.
Дождь лил всю ночь напролет, я лежал не смыкая глаз и слушал, как капли дождя шумят в листве, барабанят по карнизам, стучат в окно.
Всю ночь напролет и все утро между небом и землей стояла серая водяная завеса — обволакивающая, теплая и мягкая, как сон.
Проснувшись, я понял, что сегодня его найдут, понял в тот самый миг, когда посмотрел в окно и увидел пучки осклизлой травы, вспухавшие из проталин в ноздреватом, рыхлом снегу.
Был один из тех гнетущих, выморочных дней, которые порой выдавались в Хэмпдене, — горы были скрыты стеной тумана, и мир казался легким, опустошенным и немного опасным. Стоило выйти за дверь и сделать с десяток шагов, как возникало ощущение, что ты оказался в Валгалле или на Олимпе, одним словом, в какой-то древней, заоблачной стране. Башня с часами, крыши учебных корпусов — разрозненные и одинокие, эти привычные ориентиры всплывали из ниоткуда, словно воспоминания о прошлой жизни.