Тайная сила
Шрифт:
И в этом доме, вычищенном и обновленном после таинственных событий, со свежевыбеленными стенами, разрасталась ненависть, словно дьявольский цветок той ужасной тайны, ненависть вокруг этой улыбающейся женщины, которая сама была слишком томной, чтобы ненавидеть, и получала удовольствие от молчаливого поддразнивания; ревнивая ненависть отца к сыну, которого слишком часто видел сидящим рядом с мачехой, умоляющим ее, вопреки своей ненависти, о чем-то, чего отец не знал; ненависть сына к отцу, падчерицы к мачехе, ненависть, в которой терпела крушение вся семейная жизнь. Как так случилось, ван Аудейк не знал. Он с грустью оплакивал время, когда был слеп, когда видел своих жену и детей лишь в том свете, в каком хотел видеть. Но это ушло навсегда. Как несколько месяцев назад жизнь семьи взорвали таинственные события, так теперь ее взрывала ненависть, словно чума, поднимающаяся с миазмами из-под земли. И ван Аудейк, никогда не бывший суеверным, еще недавно с полным хладнокровием продолжавший работать в пустом доме, населенном призраками, читавший отчеты, не обращая внимания на топот над головой, хотя виски с содовой и коричневел у него в стакане, – теперь ван Аудейк, ловя мрачные взгляды Тео и Додди, застав свою жену, с каждым днем позволяющую себе все больше и больше, с юным де Люсом – рука в руке, колено к колену, – видя
И как ни был он силен во время самих странных происшествий, которые сумел остановить несколькими словами угрозы, эта суеверность, точно осложнение после болезни, сумела найти в нем слабое, уязвимое место. Он удивлялся самому себе, не понимая, что с ним, боясь сойти с ума, и все же продолжал тревожиться. Его здоровье испортилось из-за начинающейся болезни печени, он заметил, как пожелтело его лицо. Он подумал об отравлении: кухню обыскали, кухарку допросили, но ничего не нашли. Он понял, что страхи беспочвенны. Доктор сказал, что печень увеличена, и прописал обычную диету. То, что раньше ничуть не удивило бы его – болезнь, и достаточно частая, – сейчас показалось странным: это было еще одно странное событие, вызывавшее смятение. Нервная система также пострадала. Во время работы он стал испытывать приступы внезапной усталости, пульсирующей головной боли. От ревности он сделался взвинченным и пребывал в постоянном состоянии тревоги. И вдруг понял, что если бы сейчас застучали невидимые молотки над головой и полетели плевки бетелевой жвачки, то он не смог бы оставаться в доме. И он поверил в ненависть, вырывающуюся миазмами из-под мстительной почвы, подобно чуме. Он поверил в силу, скрывающуюся в глубинах Нидерландской Индии, в яванской природе, в климате Лабуванги, в фокусах – он по-прежнему использовал это слово, – которые умеют проделывать яванцы над европейцами, в фокусах, дающих яванцам власть, тайную власть, недостаточную, чтобы избавиться от ярма, но позволяющую насылать болезни, порчу, дразнить, мучить, натравливать нечисть, непонятную и отвратительную, поверил в тайную силу, враждебную нашему темпераменту, нашей крови, нашему телу, нашей душе, нашей культуре, всему тому, что мы считаем правильным делать и думать, чем хотим быть. Он понял это путем озарения, а не длительных размышлений. Озарение снизошло на него, подобно пугающему откровению, в полном противоречии с логикой всей жизни, логикой его мыслей. Он просто увидел это в кошмарном видении, точно вспышка, приближающейся старости, как старикам иногда открывается правда. И все же он еще оставался молод, он оставался силен… И он чувствовал, что если не направит эту сводящую с ума мысль в другое русло, то она сделает его больным, слабым и несчастным навсегда…
Для него, человека дела, такой поворот был особенно невыносим. То, о чем слабый человек мог бы размышлять спокойно, его привело в ужас. Он никогда не думал, что где-то в самой глубине жизни могут прятаться явления, более могущественные, чем сила воли, сила духа. И теперь – после кошмара, мужественно им побежденного, – стало казаться, что тот кошмар все же исчерпал силы и выявил его слабости. Трудно поверить, но теперь по вечерам он прислушивался к летящему вечернему пуху в саду или к крысиной возне у себя над головой. И тогда он вдруг вставал, шел в комнату Леони и заглядывал под кровать. Когда в конце концов выяснилось, что бесчисленные анонимные письма, преследовавшие его, написаны каким-то полукровкой, выдающим себя за его сына и живущим в кампонге под его фамилией, он не решился расследовать это дело, опасаясь, как бы не выплыло что-нибудь, о чем он забыл, что-то происшедшее в пору его работы контролером в Нгадживе. Теперь он стал нерешителен во многом таком, что раньше представлялось точным и несомненным. Сейчас он уже не мог упорядочить воспоминания о том времени настолько, чтобы дать голову на отсечение, что у него нет сына, родившегося практически без его ведома. Он почти не помнил служанку, работавшую у него до его первого брака. И всю эту историю с анонимными письмами он предпочел оставил как есть, покрытой мраком, а не расследовать, чтобы не ворошить прошлое. Он даже стал давать деньги этому полукровке, называвшему себя его сыном, чтобы тот прекратил собирать в кампонге дань, злоупотребляя присвоенной фамилией ван Аудейк: мерзавец требовал от безграмотных жителей дессы кур, риса, одежды, угрожая им гневом своего отца, большого начальника в Лабуванги. И вот, чтобы негодяй не угрожал яванцам от его имени, ван Аудейк начал ему платить. Это была слабость: раньше он бы на такое не пошел. Но теперь в нем появилась новая черта: он стремился все смягчить, замять, затушевать, не быть строгим, сгладить острые углы. Элдерсма нередко удивлялся, видя, как резидент, раньше такой решительный, теперь колебался и шел на уступки, например в случаях разногласия с арендаторами, чего раньше никогда бы не сделал. И вся работа в бюро, несомненно, вскоре остановилась бы сама собой, если бы Элдерсма не взял дело в свои руки и, без того заваленный работой, не стал бы работать еще больше. Все вокруг поговаривали о том, что резидент нездоров. Действительно, лицо его приобрело желтый оттенок, у него побаливала печень и по малейшему поводу шалили нервы. От этого в доме царила нервозная обстановка, усугубляемая взрывами ярости у Додди, ревностью и ненавистью Тео, который снова вернулся домой, бросив работу в Сурабае. И только Леони процветала, неизменно красивая, молочно-белая, спокойная, с улыбкой на губах, довольная, ликующая оттого, что Адди все еще пылает к ней страстью, что она умеет удержать его, как жрица любви, постигшая науку желания. Рок предупредил ее, и она отстранила от себя Тео, но в остальном была довольна и счастлива.
И тогда вдруг открылась вакансия в Батавии. Назывались имена двух, трех кандидатов, но больше всего шансов было у ван Аудейка. А он засомневался, он испугался: он не любил Батавию как административную область. Он не сможет работать там так, как работал здесь, верой и правдой защищая всевозможные интересы, культурные и общественные. Он предпочел бы, чтобы его назначили в Сурабаю, где так много всего происходит, или в одну из независимых княжеских областей, где так пригодилось бы его умение обходиться
Возможность этого назначения совсем выбила ван Аудейка из колеи, он разнервничался сильнее, чем когда-либо, ведь ему в течение месяца надо будет распродать на аукционе имущество [75] и покинуть Лабуванги. Отъезд из Лабуванги разобьет ему сердце. Хотя ему здесь довелось много страдать, он любил этот город, и особенно эту область. Во всем вверенном ему районе за прошедшие годы накопилось много свидетельств его трудов, внимания, стремлений, любви. А теперь, за месяц, он должен передать это своему преемнику, оторваться от всего, за чем с любовью ухаживал, о чем заботился. От этого он впал в мрачное настроение. То, что продвижение по службе означало приближение пенсии, его не радовало. Будущее, заполненное бездельем и тоскливым ожиданием старости, представлялось ему кошмаром. А преемник, возможно, все изменит, ни в чем не будет согласен с прежним резидентом.
75
«Почти никогда не случается, чтобы какой-либо голландский офицер или чиновник при перемещении из одного города в другой увозил с собою свою меблировку, экипаж и прочее обзаведение <…> Все, что в доме имеется, непременно продается с аукциона». (М. М. Бакунин. Указ. соч., с. 93)
И тогда мысль о предполагаемом продвижении по службе стала для него настолько болезненным наваждением, что произошло немыслимое: он написал директору Управления по делам колонии и генерал-губернатору письмо с просьбой оставить его в Лабуванги. Об этих письмах почти никто не узнал, он сам о них молчал как в кругу семьи, так и в разговорах с сослуживцами, так что когда в Батавию был назначен более молодой резидент второго класса, начались разговоры о том, что ван Аудейка обошли, и никто не ведал, что он сам так устроил. В поисках причины люди ворошили недавнее прошлое, вспоминали отставку регента Нгадживы, последовавшие за ней странные происшествия, но ни в том, ни в другом не находили достаточных оснований для того, чтобы правительство обошло ван Аудейка.
Сам же он обрел после этого покой, но это был покой вялости, покой прекращения борьбы, прирастания к своему любимому Лабуванги, опрощения в своей провинции, отказа переезжать в Батавию, где все иначе. Когда генерал-губернатор на прошлой аудиенции заговорил с ним об отпуске в Европе, ван Аудейк испытал страх перед Европой – страх, что он там не будет чувствовать себя дома, а сейчас он боялся даже Батавии! И все же он прекрасно знал, чего стоит этот якобы западный блеск Батавии; он прекрасно знал, что, как бы ни пыталась столица Явы быть европейской, на самом деле она была европейской только наполовину. В душе – по секрету от жены, огорчавшейся из-за несбывшейся мечты пожить в Батавии, – в душе он посмеивался, радуясь, что сумел остаться в Лабуванги. Но из-за этого смеха он чувствовал себя изменившимся, постаревшим, ослабшим, он уже не стремился занять среди людей как можно более высокое положение, двигаясь вверх и вверх по восходящей линии, какой всегда была линия его жизни. Куда подевалось честолюбие? Что случилось с его властной натурой? Он считал, что это воздействие климата. Ему было бы полезно освежить свою кровь и свой дух, прожив несколько зим в Европе. Но подобные мысли тотчас безвольно съеживались. Нет, он не хотел в Европу. Ему оставалась мила Ява. И он погружался в длительные размышления, лежа в шезлонге, наслаждаясь чашкой кофе, легким костюмом, сладкой расслабленностью мышц, бесцельным потоком сонных мыслей. В этом сонном потоке остроты не теряла только его постоянно растущая подозрительность, и время от времени он стряхивал с себя вялость и прислушивался к смутным звукам, тихому подавленному смеху, которые мерещились ему в комнате Леони, точно так же как по ночам, боясь нечисти, прислушивался к пуху в саду и возне крыс у себя над головой.
Глава седьмая
I
Адди сидел в небольшой задней галерее дома мефрау ван Дус, когда послышался стук колес экипажа перед крыльцом. Они с улыбкой переглянулись и встали.
– Оставляю вас одних, – сказала мефрау ван Дус и удалилась, чтобы в своей таратайке поехать в город, к знакомым, по делам.
Леони вошла в галерею.
– А где же мефрау ван Дус? – спросила она, потому что каждый раз делала вид, будто это впервые: секрет ее неповторимого очарования.
Он знал об этом и ответил:
– Только что ушла. Она будет жалеть о том, что вы не встретились…
Он говорил так, потому что знал, что Леони это любит: всякий раз церемониальное начало, чтобы сохранить ощущение новизны их любовной связи.
Они присели в закрытой средней галерее на тахту, он рядом с ней.
Тахта была покрыта цветастым кретоном, на белых стенах висели дешевые веера и какемоно [76] , по сторонам от зеркала на подставках стояли две фигурки, имитирующие бронзу: какие-то рыцари с выставленной вперед ногой, с копьем в руке. Через стеклянную дверь была видна неопрятная задняя галерея, зеленовато-желтые мокрые колонны, зеленовато-желтые цветочные горшки с отмершими розовыми кустами; за домом виднелся одичавший влажный сад – несколько тощих кокосовых пальм со свисающими листьями, похожими на надломленные перья.
76
Какемоно (японск.) – вертикально висящий свиток из бумаги или шелка, наклеенный на специальную основу, с деревянными валиками по краям. Может содержать рисунок или быть иероглифическим.
Он привлек ее в свои объятья, но она его нежно оттолкнула.
– Додди невыносима, – сказала она, – этому надо положить конец.
– И как это сделать?
– Ей пора уехать из родительского дома. Она стала такой раздражительной, что с ней невозможно жить под одной крышей.
– Ты сама ее дразнишь.
Леони пожала плечами, удрученная очередной сценой со своей падчерицей.
– Раньше я ее не дразнила, раньше она меня любила, раньше у нас были отличные отношения. А теперь она вспыхивает по малейшему поводу. Это твоя вина. Ее нервируют бесконечные вечерние прогулки, которые ни к чему не ведут.