Тайная вечеря
Шрифт:
На первом плане литографии мы видим троих мужчин в турецких одеждах возле небольшой плиты, на которой стоят кальян и две коробочки — вероятно, с табаком. В запечатленный Робертсом момент мужчины не курят. Один из них, изображенный в профиль, держит в руке длинную трубку с чубуком. Второй стоит к нам спиной. Только третий, облокотившийся на балюстраду, смотрит в сторону рисовальщика, как будто, на секунду оторвавшись от беседы с друзьями, пытается понять, что здесь делает странный человек с альбомом на коленях. Подушка и коврик рядом с плитой свидетельствуют, что это их постоянное место для курения кальяна.
Лишь на втором плане слева, чуть ниже, виден забитый народом двор, два характерных стрельчатых портала входа, сплющенная в результате пожара 1808 года башня базилики, а за ней — на третьем плане — купола и минареты. Если б не толпа на площади, базилика Гроба Господня выглядела
Стало быть, Иисус, когда его вывели отсюда на via dolorosa[65], совершил круг по улочкам Иерусалима и вернулся туда же — чтобы умереть и быть положенным в гроб, который высек в скале добрый Иосиф Аримафейский.
Главное здание на эскизе уже закончено. Давид Робертс, штрихуя фигурки перекупщиков во дворе, вспоминает книжицу неизвестного автора, которую перед путешествием в Египет, Сирию и Палестину подарила ему дочь. Из множества прочих материалов, карт, описаний обычаев, памятников старины, советов касательно финансов и гигиены эта публикация, пожалуй, запомнилась ему лучше всего. Называлась книжка «Лжемессии», и рассказывалось в ней отнюдь не о расплодившихся в ту пору чудо-целителях, месмеристах, теософах, а о евреях. Точнее, о тех представителях избранного народа, которые — вопреки здравому смыслу и логике — сами называли себя мессиями уже спустя много веков после смерти Иешуа Бен Иосифа.
Не была ли примером безумия история каббалиста Авраама Абулафии? Отправиться в Рим в 1280 году, чтобы обратить папу Николая III в иудаизм? Да уже за одну эту неслыханно дерзкую идею его следовало сжечь на костре — только смерть папы спасла жизнь Абулафии. Но он упорствовал в своем притязании на роль мессии и отправился на Сицилию, где, впрочем, многочисленные местные крестьяне и менее многочисленные евреи отказались признать его спасителем мира.
В Италию совершил паломничество и Соломон Молхо. Спустя примерно триста лет после Абулафии он прибыл в Рим из Португалии и тридцать дней провел на берегу Тибра среди местных нищих и калек, возвещая о своем пришествии на узких улочках, в притонах и лупанариях. Его схватили и приговорили к сожжению; он мог избежать смерти, отрекшись от своей веры, но выбрал мученичество — как знать, уж не следуя ли тому же, что и Иисус, пророчеству Исайи? Давид Робертс, читая книжку, не переставал удивляться: одежда Соломона Молхо попала в императорскую Прагу, и евреи по сей день хранят ее как реликвию.
Больше всего фанатичных приверженцев нашлось у Саббатая Цви. Не потому ли, что он не счел нужным отправиться в Рим? Схваченный по приказу турецкого султана, Цви не захотел стать мучеником. К нему неприменимо пророчество Исайи. Он принял ислам, и его примеру последовали многие его почитатели, отправившись вслед за мессией в изгнание в Албанию.
Давид Робертс легкими штрихами поправляет контуры зонта пальмовых листьев над турецкими курильщиками. Назначение мессии, думает он, оповещение о дате Великой Перемены. О наступлении Нового Времени.
Мессианская эпоха, согласно Аврааму Абулафии, должна была настать в 1290 году. Когда он через год умирал на Сицилии, ни единая скала даже не дрогнула. Соломон Молхо называл датой наступления этой эпохи 1540 год. Он умер мученической смертью восьмью годами позже, но в указанный им срок в мировом порядке ничто не изменилось. Саббатай Цви приурочил начало мессианской эпохи к 1666 году (эта дата внушала особые надежды из-за трех шестерок), но и его предсказание не сбылось. Пророком — с определенными допущениями — можно назвать лишь Соломона Молхо: он точно предсказал наводнение в Риме в 1531 году и — спустя год — землетрясение в Португалии. А вот Иисус сказал: «Вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите меня». Но что значит «вскоре» в устах Бога? Посейдон, отправившись на пир к эфиопам, пробыл там несколько дней. Меру тогдашнего времени определял человек: у Гомера боги, хоть и бессмертны, отмеряют время той же, что и люди, клепсидрой. Но Иисус? И Отец, к которому он идет, чтобы вскоре вернуться? Греческое слово микрон, употребленное Иоанном, сейчас присутствует во всех языках современной Европы — скорее в техническом,
Давид Робертс прячет законченный набросок в папку. Он решает спуститься вниз, на площадь перед базиликой Гроба Господня, и продолжить рисовать там: перекупщиков стало заметно меньше, а свет — до того, как сгустятся сиреневые иерусалимские сумерки, — еще лучше, чем несколько минут назад: достаточно светло, но освещение мягкое, тени не столь резки. Эта, вторая, литография, изображающая самое священное для христиан место, спустя годы, как и все прочие плоды путешествия по Святой земле, попадет в Музей Виктории и Альберта, где находится по сей день. Робертс, безусловно, придавал этому рисунку особое значение — именно он украсит первую из трех его, широко известных в Европе, книг The Holy Land[66].
Поздоровавшись со слегка удивившимися продавцами ковров, перед которыми он быстро расставил мольберт, Робертс принимается за работу. Он увековечит их товар, разложенный прямо на камнях двора. Ремонтные работы: к окну второго этажа приставлена лестница. Сонных арабов и турок, почти неподвижно сидящих, прислонясь к стене, в горячем воздухе клонящегося к закату дня. Оба портала вблизи выглядят совершенно иначе, чем издалека. Правый замурован, как и выходящие прямо на Масличную гору Золотые ворота, через которые тем не менее пройдет Мессия в свой последний день. В левом мы видим солидную окованную дверь — она закрыта.
И сейчас, именно в тот момент, когда Давид Робертс наносит на лист крупнозернистой бумаги точки, из которых на эскизе и будущей литографии сложится оковка закрытой двери базилики Гроба Господня, мне нестерпимо хочется дать волю воображению и описать встречу, которой не дано было произойти.
Работая остро заточенным карандашом, он вспомнил свое путешествие вверх по Нилу — три месяца, проведенные во взятой напрокат фелюке: остановки в караван-сараях, засыпанные песком пилоны храмов, прибрежные деревушки, громадные пирамиды, ряды сфинксов, оазисы, священные деревья дервишей, срывающиеся в полет стаи фламинго, вялые туши крокодилов, вой шакалов по ночам, рык львов, окрики погонщиков верблюдов, аисты, бродящие в зарослях папируса, острова с храмами, красивые, одухотворенные лица перевозчиков, их вечерние молитвы — все это в ослепительном зное солнечных дней, — а также восходы и закаты солнца на всем пути из Каира в Абу-Симбель и обратно, словно великолепный спектакль, специально подготовленный природой, чтобы он, дитя Севера (каковым, безусловно, от начала до конца путешествия себя ощущал), мог им наслаждаться.
Это было на первом этапе пути, когда он вернулся из Гизы, где целый день зарисовывал виды, на каирский постоялый двор «Аль-Рашид», порекомендованный ему британским консулом в Александрии полковником Кэмпбеллом. Он тогда еще к этому не привык: солнце здесь заходит быстро, и, едва оранжевый шар скрывается за горизонтом пустыни, землю окутывает кромешная темнота (можно сказать, тьма египетская), которую лишь погодя понемногу рассеивают все ярче вспыхивающие звезды. Именно в такую минуту, бесконечно усталый, он слез с верблюда; проводник и носильщик в одном лице и не подумал снять его рисовальные принадлежности с третьего дромадера, да и сам не сошел со своего: все эти сложные процедуры — распутывание тороков и ремней, перенесение поклажи на землю (особенно бережно — папку с рисунками) — Робертс вынужден проделывать в одиночку, в полной темноте, и, возможно, поэтому, едва войдя — навьюченный, как верблюд, взмокший от пота и раздосадованный — внутрь постоялого двора «Аль-Рашид», он немедленно положил вещи на пол, знаком приказал слуге отнести их к нему в комнату, а затем сел за столик и велел подать хлеб и вино. Зал был пуст, если не считать сидящего в углу, близ приоткрытого окна, за которым тарахтела какая-то запоздалая двуколка, щеголеватого мужнины — без сомнения, европейца и путешественника. В его освещенном двумя масляными светильниками лице, склонившемся не над тарелкой, а над альбомом для стихов, было что-то восточное, но подобные смешанные черты Робертс достаточно часто видел в салонах Эдинбурга, Лондона или в обществе французских аристократов и потому не спешил с выводами. Ему не понадобилось ни секундой дольше приглядываться к незнакомцу, чтобы понять, чем тот занимается: извлеченным из портмоне листочком папиросной бумаги он тушевал фон только что законченного рисунка. Вероятно, как и сам Робертс, целый день делал наброски и сейчас, поужинав, поправляет то да се, наверняка прекрасно зная, что ничто так не подводит рисовальщика, как память.