Тайная вечеря
Шрифт:
— Я не ксендз, — чуть ли не рявкнул он, но тут же взял себя в руки. — Просто читал кое-что на эту тему.
В машине воцарилось молчание. Возле эстакады полиция направила их в объезд. Вместо того чтобы выехать на главную артерию, соединяющую все три города над заливом, пришлось, как и направляющимся в порт фурам, тащиться по улицам. Через несколько минут Левада заметил перед собой троллейбус. В этом не было бы ничего удивительного, если б троллейбусную линию не ликвидировали добрых два десятка лет назад. Откуда же он взялся? Едет нормально, с дуги время от времени сыплются искры… Потом взгляд доктора невольно упал на Управление океанскими линиями, где давно уже не сидели арматоры, — их вытеснили разные банки и фонды. Но сейчас на здании красовалась прежняя неоновая вывеска с характерными буквами и гордым силуэтом трансатлантического лайнера. Возле адмиралтейства — именно туда отправляли легковые автомобили — Левада, будто вернувшись на двадцать лет вспять, увидел на месте дешевой пиццерии бар «Капитанский». Оттуда как раз выходили — не считая офицера торгового флота — несколько молодых людей. Длинные волосы, широченные брюки, какие-то подвески и бусы — да это же все было давным-давно. Компания весело зашагала к превращенному в музей эсминцу и парусникам, причаленным у набережной. Сразу за перекрестком, сворачивая на главную улицу, Левада заметил террасу кафе «Роксана», которое закрыли в эпоху позднего коммунизма. Как и в те времена, когда он издалека наблюдал за поджидающими иностранных моряков жрицами любви, сейчас их там собралась целая стая. Даже в покачивающейся над пестрой толпой проституток большой маркизе с надписью «Кооператив ВМЕСТЕ» было что-то ностальгическое, хотя и сюрреальное. Можно подумать, Феллини снимает фильм в одном из трех наших городов на берегу залива! Призрачные картины появлялись и исчезали, будто кто-то с неведомой целью старался поразить доктора, ненадолго извлекая из темного колодца клочья минувшего времени. Неужели это только обман зрения? Но троллейбус-то ведь настоящий, как и проститутки на террасе «Роксаны».
Когда же Левада увидел на главной улице большую вывеску с надписью «Певекс»[77], а перед магазином радиотоваров длиннющую очередь, он понял, что по неизвестной причине попал в боковую, потерянную ветвь времени, — иными словами, с ним случилось нечто, о чем он лишь читал у Шульца и Лема.
Он не был уверен, видит ли его спутница то же самое, но, когда они проезжали мимо продовольственного магазина с надписью «КОМИССИОННЫЙ — ИМПОРТНЫЕ ТОВАРЫ», перед которым, несмотря на внезапно поваливший снег с дождем, толпились люди, услыхал ее голос:
— Снег — летом? А вы обратили внимание, как они одеты?!
Машина ползла в веренице автомобилей, разбрызгивая грязную жижу. Осенние пальто, плащи, дубленки, береты, шапки, сапоги и ботинки прохожих, казалось, взяты напрокат на складе киностудии, но на маскарад это не было похоже. На лицах — усталых, серых — отпечатались безнадежность и опаска. Машину с доктором и его спутницей провожали недружелюбные взгляды.
— Куда мы попали? — спросила она с нескрываемой тревогой. — Что, не было другой дороги?
— Сюда нас направили, — резонно ответил доктор. И, включая щетки, добавил: — И правда очень странный объезд.
Снег с дождем усиливался. Навстречу, обдавая прохожих грязью, проехали два военных бронетранспортера, а за ними «скорая» с включенной сиреной.
Спутница доктора была на грани истерики.
— Ну нельзя же так! — она чуть не плакала. — Должен быть хоть минимальный порядок По крайней мере с временами года! Бред какой-то!
Они застряли в пробке среди таких же заблудившихся автомобилей с растерянными водителями и пассажирами. Доктор внезапно сказал:
— Вы спрашивали, верю ли я в Бога. Вообще-то, я мог бы сказать, что, хотя и не ксендз, верю. Была у меня однажды встреча… Понимаете? Не озарение. Не интуиция. Не открытие. А именно встреча.
— С Богом? — немедленно спросила она и тотчас сама ответила: — Это же невозможно.
Однако спокойный, взвешенный рассказ доктора Левады, в другой обстановке, вероятно, никогда бы не решившегося на такое признание, слушала с каждой минутой все внимательнее.
— Я никогда никого в этом не убеждал, — начал доктор, — и ни на чем не настаиваю. Чудес не бывает. Да я и терпеть не могу чудеса. От них только тупеешь. Так вот, дело было в Париже. Я поехал туда работать. На стройке. Сразу после развода. У меня была одна цель: заработать на квартиру. Перемен у нас тогда не предвиделось. Генералы целовали ручки вдовам довоенных генералов. Короче говоря, однажды мне захотелось умереть. По-настоящему. Понимаете? Не покончить с собой, а умереть. Но возможно ли второе без первого? Возможно, если спуститься в ад. А что такое ад? Одиночество. Не одинокая жизнь — миллионы людей живут такой жизнью. Ад — одиночество холодное, сознательное; выбрав его однажды, отрезаешь себя от всего и всех. И тогда попадаешь в желаемое состояние — чистое и абсолютное Небытие.
— И вам это удалось? — робко спросила она.
Ей было странно и удивительно следовать за ним по пятам от рю Будон, где он снимал клетушку на седьмом этаже, до Люксембургского сада, Булонского леса или прибрежного бульвара, где часами лежал на траве либо неподвижно сидел на скамейке.
Вначале наполняющая его пустота приносила облегчение, даже своего рода радость. Но спустя некоторое время, уже после того, как он бросил свою комнатушку и стал клошаром, им завладел страх: он боялся, что подобному образу жизни не будет конца. И однажды спустился под землю. Сутки, а может, и двое пролежал на бездействующей станции метро. Один. Уже не вставал за водой, не тянулся к сумке за батоном. Достиг состояния абсолютного одиночества: если бы кто-нибудь попытался хоть что-то для него сделать — напоить, накормить, вывести на поверхность, — он бы проклял непрошеного благодетеля.
Однако же человек, чьи шаги он услыхал в темноте, не вызвал у него раздражения. Даже когда тот на секунду зажег спичку, чтобы на него не наступить, и сразу потом вторую — чтобы сесть с ним рядом. Незнакомец долго молчал — Левада слышал его спокойное, ровное дыхание — и наконец сказал:
«Я тоже бессилен. — Не получив ответа, добавил: — И совершенно одинок. — А поскольку Левада не отзывался, сказал: — Я умер так же, как ты».
Доктор тихо спросил:
«Тогда зачем ты пришел?»
Тот ответил:
«Чтобы быть с тобой».
Это его потрясло.
— Если бы он стал меня утешать, подбадривать, к чему-то призывать — я уж не говорю, поучать, — продолжал Левада, — я бы собрал последние силы и проклял его, послал ко всем чертям. Но он сказал только это: «Чтобы быть с тобой».
Она слушала с неослабевающим вниманием, хотя дальше не последовало ни неожиданных поворотов, ни невероятных событий. Все продолжалось, как и началось, — в тишине и темноте. Мужчина больше не произнес ни слова. Доктор Левада только почувствовал, как он подкладывает что-то себе под голову (быть может, плат?); потом незнакомец просто лежал рядом, не подавая никаких знаков, не шевелясь, ничего не говоря, не прикасаясь к нему.
Сам он провалился в глубокий сон без сновидений, а когда проснулся, рядом уже никого не было. Левада встал и по лабиринту лестниц вышел на улицу, жмурясь от чересчур ярких огней. Спустя неделю он — с помощью тихой, скромной общины Малых братьев — вернулся на родину.
Налетевший с моря ветер прогнал тяжелую, чреватую дождем со снегом тучу. Судя по тому как теперь выглядела главная улица, снова залитая солнцем, время вернулось в нормальную колею. Нигде ни следа луж, не видно тепло одетых, измученных бесконечным стоянием в очередях людей. Акации укрывали прохожих тенью.
— Что же это все-таки было? — спросила успокоившаяся пассажирка. — Да ведь мне никто не поверит. Дуновение зимы в начале лета!
Они как раз проезжали мимо памятного креста — там, где на площади и перекрестке от пуль народной армии когда-то падали демонстранты.
— Надо исходить из того, — доктор Левада наконец вырулил на среднюю, немного более свободную полосу, — что так называемые законы природы всего лишь относительны. А мы спешим принять ту теорию, которая кажется краше других. — И, помолчав, сказал: — Забыл, куда вы едете. То есть, я хотел спросить, где вас высадить.