Тайная вечеря
Шрифт:
Немедленно разгорелась дискуссия о джихаде и «Макдоналдсах», которую я не стану пересказывать, поскольку мы медленно, но неуклонно приближаемся к концу этой хроники. Скажу только, что даже Семашко в какой-то момент пригубил шампанского. Такой яростный был спор.
Давай еще ненадолго вернемся к Давиду Робертсу, который за два часа до наступления сумерек с узкой улицы Сук Хан, где с сороковых годов прошлого столетия был магазин «Сладости Зелатимо», свернул на ступени, ведущие вверх между глухих стен. Ступени обрывались перед загораживающими проход невысокими деревянными воротами с медной, подернутой патиной колотушкой. Рама ворот сохранилась еще с римских времен, а гвозди, которыми крепились засовы, за последние несколько веков явно не раз меняли. Не знаю, известно ли это было Давиду Робертсу, но он стал первым британским подданным, который вошел в ворота эфиопского монастыря — по предварительной письменной договоренности (с помощью переводчика) с его настоятелем. Монах-привратник провел Робертса в маленький дворик, где он, поджидая настоятеля, с любопытством озирался по сторонам. Слово «монастырь» или «аббатство» у него ассоциировалось с разбросанными вокруг храма многочисленными строениями — как в старой Англии, Шотландии или Испании. Здесь же, в замкнутом стенами пространстве, теснились глиняные хибарки — вероятно, кельи, из которых выглядывали загадочные высокие темнокожие люди в длинных одеждах. Купол над двориком пропускал еще достаточно света, чтобы оценить красоту стройных фигур и гордую посадку головы. Робертс вполне мог бы нарисовать таких людей в свите царицы Савской, направляющейся сюда, в этот город, при царе Соломоне. В тот момент, когда к нему подошли настоятель и заранее получивший свою мзду переводчик, Давид Робертс пытался вспомнить даты правления великого царя. Тщетно. Память его подвела — в уме вертелось только сказочное «давным-давно».
Ощущение, что он перенесся в седую древность, только укрепилось, когда настоятель произнес приветственные слова. Робертс знал, что тот говорит по-амхарски, — этот язык в Эфиопии пришел на смену гыызу, — но ничего не понимал: в жизни не слышал ни единого похожего слова. Такое с ним случилось лишь однажды — когда, путешествуя по Испании, он повстречался с компанией пьяных басков, осыпавших проклятиями трактирщика. Из чего, впрочем, вовсе не следовало, что у басков есть что-то общее с эфиопами.
Сперва он выслушал информацию о том, что здесь, у них под ногами, крипта, где покоятся мощи святой Елены, матери императора Константина.
Давид Робертс не сдержал удивления: он уже побывал в храме Гроба Господня и в крипте императрицы, куда спускаются по внутренней галерее справа от Камня помазания. Входя в монастырь с улочки Сук Хан, он не предполагал, что находится так близко к храму.
Настоятель объяснил, что монастырь некогда был частью огромной базилики Константина, сожженной персами в 614 году, затем отстроенной заново, а в 1009 году сровненной с землей халифом Хакимом. И, указав на какую-то дверь, добавил, что она ведет в храм Гроба Господня: эфиопские монахи могут заходить туда в определенные дни и часы; кроме них в храме регулярно отправляют богослужения копты, греки и армяне.
На этот раз Давид Робертс, не желая признаваться в собственном невежестве, не выказал удивления — он-то полагал, что эфиопы принадлежат к коптской церкви. И только спросил, действительно ли они стоят в точности над тем местом, где императрица Елена отыскала древо Святого Креста.
Ответ был утвердительный. Затем они вошли в одну из глиняных хибарок. Это была келья настоятеля, все убранство которой составляли кровать, стол, табуретка, таз на деревянной крестовине и узкий шкафчик Из этого шкафчика настоятель достал книгу — в прошлом свиток папируса, разрезанный и по частям аккуратно наклеенный на дощечки. Давид Робертс внимательно слушал переводчика, но, по правде говоря, в голове у него смешались коптские евангелия, Евангелие Василида, Евангелие Фомы, Евангелие Иоанна, Евангелие Двенадцати. Как и алфавиты, среди которых реже всего встречался греческий. Завершив объяснения, настоятель поставил на место книгу, предварительно ее поцеловав, и достал из шкафчика на сей раз не книгу, а лист папируса, тоже наклеенный на дощечку. Робертс увидел преудивительного округлого жука с человеческим лицом, словно бы накаляканного пятилетним ребенком; вокруг него вился хоровод коптских букв. В левой лапке жук держал нечто вроде пастушьего посоха, над ним были нарисованы три горизонтальные линии, а в другом конце листа — продырявленный в четырех местах круг.
— Это амулет, — повторил переводчик вслед за настоятелем. — Он изображает царя Давида с арфой в руке. Надпись на языке коптов — заклятия против духов и болезни глаз. Относится ко II веку. Амулет может здесь храниться, поскольку он освящен, а также потому, что среди коптских есть три слова на древнем языке эфиопов гыыз, хотя и записанных буквами коптского алфавита.
Давид Робертс поинтересовался, что это за слова.
— Глаз, ветер, пустыня, — прозвучало в ответ.
— Почему копты, которые, кажется, уже тогда были христианами, изобразили на амулете царя Давида с арфой, а не, к примеру, кого-нибудь из апостолов? — спросил Робертс.
Помолчав, настоятель ответил, что древняя магия часто ссылалась на Моисея, Давида и Соломона. Их изображения можно увидеть на многих амулетах. Этот, хранящийся у них в монастыре, — один из древнейших. Сохранилось куда больше бронзовых, медных и каменных амулетов, чем вот таких, на папирусе. Неизвестно, был ли создатель этого амулета христианином.
Визит подходил к концу. Уже во дворике Давид Робертс спросил через переводчика, может ли задать еще один вопрос. Настоятель кивнул.
— На каком основании считается, что Ковчег Завета хранится в одном из христианских храмов в Эфиопии?
— Во времена крестоносцев, — ответил настоятель, — здесь был монастырь. Больше, чем наш нынешний. Однажды в скриптории обнаружили свиток на языке гыыз. Там был описан путь Ковчега из Иерусалима в Судан, а оттуда вверх по Голубому Нилу вплоть до его истоков. Крестоносцы хотели отправить туда небольшой отряд, но Иерусалим пал, книги и свитки из скриптория по приказу халифа Хакима были сожжены, и легенда осталась легендой.
Давид Робертс прощался с настоятелем с таким ощущением, будто побывал в ином, удивительном мире. Мир этот не был вымыслом поэта или романиста: странное чувство навеяли экзотические алфавиты евангелий, о каких он раньше и не слышал, наивное изображение царя Давида, наконец, гыызские слова «глаз, ветер, пустыня», записанные коптскими буквами. Направляясь по улочке Сук Хан к христианскому кварталу, где он остановился в доме английского купца, Робертс подумал, что стоило бы когда-нибудь отправиться в Эфиопию. Нарисовать истоки Нила в сумеречном свете. Или храм Дебре Бирхам Селласие в Гондере — некогда столице этого государства. Я знаю, что он не совершит этого путешествия: слишком много разных дел навалится на него в Шотландии по возвращении. И оставляю Давида Робертса в сиреневых иерусалимских сумерках, признательный в равной мере и ему, и случаю, позволившему мне купить постер с репродукцией его рисунка — прямо у Яффских ворот. Тех самых, которые Рене де Шатобриан в своей книге назвал Воротами паломников.
Между тем Бердо, Левада, Семашко и Выбранский уже идут по Театральному переулку мимо средневековой аптеки к служебному входу в театр. Брусчатка в переулке не менее опасна, чем неровные камни улицы Сук Хан. Если не смотреть под ноги, ничего не стоит споткнуться и посадить на лоб синяк или шишку. К счастью, идут они медленно, на ходу беседуя и бурно жестикулируя. Семашко бок о бок с Левадой, за ними Выбранский и Бердо. Когда в двух шагах от театра они выйдут из-за поворота, их заметит Двенадцатый. Он узнает Бердо, которого уже видел сегодня, когда тот кружил возле базилики Пресвятой Девы Марии, что-то бормоча себе под нос. Но его час еще не настал — он это знает, ибо среди четверых мужчин, поднимающихся по ступенькам к двери театральной проходной, нет Антихриста. Двенадцатый пытается им это сообщить, но ни один не обращает внимания на знаки и гримасы человека с воздушным шариком. Тем более что сидит он в добрых двадцати пяти метрах от них — на каменной оградке газона. Семашко мурлычет свое — похоже, бессмысленное — гностическое входное песнопение: Джалдабаот Зозезаз — Заозоз Джалдабаот.
Спустя несколько минут к служебному входу в театр бесшумно подкатил синий «майбах» со слегка притемненными стеклами. Из него вышли юный водитель — совсем еще подросток — и ассистент ксендза Монсиньоре, тоже очень молодой. Ассистент открыл заднюю дверь и подал его преподобию руку. Монсиньоре, в скромной белой сутане и такого же цвета туфлях из крокодиловой кожи, осмотревшись, заметил Двенадцатого, который в этот момент как раз встал с ограды и направился к автомобилю.
— Дайте ему пару монет, — распорядился Монсиньоре, — и достаньте из багажника вино. — После чего, больше не оглянувшись, стал подниматься по ступенькам, слегка недоумевая, почему никто не встречает его на пороге.
Почему ты чуть ли не в каждом мейле спрашиваешь меня про ксендза Монсиньоре? В нашем городе около трехсот священнослужителей, которые выполняют свои повседневные нелегкие обязанности по меньшей мере исправно. Я бы мог перечислить целый ряд выдающихся пастырей, теологов, общественных деятелей, ученых. Правильно сказано в Священном Писании: по плодам их узнаете их. А тебе — прямо как журналистам — подавай только Монсиньоре! Ты ведь знаешь, в чем причина его популярности. Эти триста не могут стать украшением телеэкрана или газетных полос. Тот, кто добросовестно исполняет свой долг, как правило, скучен. Другое дело Монсиньоре! Достаточно, чтобы он оскорбил евреев, подал на кого-нибудь в суд, написал донос на Новака-Езёранского[89] или чтоб его самого обвинила мать малолетнего министранта, — и готова сенсация!