Тайная вечеря
Шрифт:
— Знаешь что, Инженер? — Семашко прервался, чтобы заказать себе двойной эспрессо и минеральную воду. — Мы знакомы не первый день, я наблюдаю за всеми твоими мерзопакостями, явными и тайными, но подобного мне видеть еще не приходилось. Зачем ты это сделал? С какой целью? Если ненавидишь Матеуша и хочешь подстроить ему гадость, пусти в ход свое искусство, а не интригу. Вдобавок интригу дурацкую. Или ты не можешь пережить, что не приглашен на фотосессию? А с какой стати ему было тебя приглашать? Ты подначиваешь журналистов, их руками обливаешь его выставки грязью, а когда он получил в Нью-Йорке награду за «Умерший класс», написал — один-единственный раз под своей фамилией, — что это сдохший класс, потому что само искусство сдохло! Может, стоило бы подождать, пока картина будет закончена? Что тебе не дает покоя? Чего ты злишься?
— Кугва, — Инженер повысил голос, — да газве он не обзванивал сегодня всех в панике, что Фганек попал в больницу и ему недостает Двенадцатого?
— Верно, — коротко подтвердил Бердо, — мне он тоже звонил.
— И что с того? — не сдавался Семашко. — Наверняка Матеуш уже сам кого-то нашел. И даже если не нашел, свинство втюхивать ему такое! Да, ты свинья, и искусство твое — пора наконец сказать об этом вслух — дерьмо. Слышишь, Инженер? Дерьмо! Ты это понимаешь, а смириться не можешь. Больно и завидно. Матеуш сделает три мазка, и сразу видно, какой он мастер, а от твоих шедевров, о которых кричит пресса, блевать хочется.
— Ты что имеешь в виду? — сухо спросил Инженер.
— Всё, — ответил Семашко, — всё без исключения. Тридцать замалеванных красной краской холстов, изрезанных на полоски бритвой. Глупее ничего не придумал? Идиотизм! Но у кого хватит духу сказать, что твоя мазня гроша ломаного не стоит? Какой смельчак откажется от соблазна вскочить в экспресс под названием «Современность, молодость»? Всякому хочется ехать быстро и с удобствами! Твой цикл «Прокладки мира» омерзителен! И вдобавок фальсификация. Журналисты возбудились: ах, он собирал эти прокладки на свалках, в гостиницах, борделях и сортирах европейских столиц! А как было на самом деле? — Семашко повернулся к Бердо: — Он их заказал на оптовом складе. Представляешь: побрызгал краской, измял и налепил на холсты и доски! Экая изобретательность! «У женской менстгуальной кгови столько же оттенков, сколько у свегкающей аугы евгопейских метгополий. И она такая же мгачная. Потому я и собигался назвать свой цикл „Кговь Евгопы“, но в последний момент газдумал, чтобы не пгимешивать политику. Мое искусство — пготест пготив погабощения женщин пгигодой, а не политикой». Может, скажешь, ты так не говорил? — Семашко вытянул палец и легонько ткнул Инженера в грудь. — И прокладки не таким способом добывал?
— Давай, оскогбляй, — Инженер не терял присутствия духа, — мне на твои выпады насгать. Но заметь, — обратился он к Бердо, — все это говогит человек, котогый двадцать пять лет пгисобачивал к подгамникам ковгики!
— Впервые слышу, — удивился Бердо.
— Ты что, никогда не видел его пгоизведений?
— Ну… разок, может, видел.
— Знаешь, как его называли на блошиных гынках? Стагьевщик! Потому что он скупал стагые половики и ковгы! Потом гезал их на узкие полоски и наклеивал на холст: гогизонтально или вегтикально. Вдоль или попегек. Только, упаси бог, не наискосок. Тут штгишок, там точка! Малевич из Мухосганска! Сколько я у тебя, дубина, — обратился он к Семашко, — пгиобгел этого говна для музея? Лежат тепегь в подвале и ждут, пока их не зальет водой, — жаль пегеводить бумагу на пготокол об уничтожении. Да их давно моль сожгала. Задагом! А он, кугва, за каждый шедевг получал по паге тысяч. — И захихикал.
— Если б не я, — Семашко усмехнулся, не подымая глаз от пустой чашки, — ты бы в лучшем случае служил сторожем в археологическом музее, а не стал бы важной персоной — директором Музея новейшего искусства. Еще б назвали его «Новейший музей»! — Он посмотрел на Бердо, словно ожидая от него поддержки. — Может ли быть название глупее?
— Вгешь, кугва. Да чем ты мне помог в жизни? Подкинул пачку гондонов пги коммуняках! У тебя тогда даже в «Певексе» не было связей, а уж позже… тут и говогить нечего! Ты, Семашко, обыкновенный тогчок, лох, а не художник! Все, что ты делаешь, пговинция. Дегевня! Давай, катись отсюда! — Инженер указал Семашко рукой на дверь, а может быть, на соседний столик.
— Однажды вечером, — теперь Семашко обращался исключительно к Бердо, — он пришел ко мне трясущийся, опухший после трехдневной пьянки. «Стагик, дай чего-нибудь выпить, я загибаюсь!» — «Что стряслось?» — спрашиваю. «Да конкугс этот сганый. Ума не пгиложу, что делать!» Оказалось, организаторы конкурса ввели некое новшество. Потребовали, чтобы будущий директор музея сам был художником и кроме общей программы представил собственный проект новой экспозиции, такой, чтоб сразить столицу и всю Европу. Представляешь? Авторскую программу инсталляций. А ведь все уже было! «Тюгемное исподнее, кугва, было, моча в пгозгачных ночных гогшках, куклы с кактусом в пизде или в жопе, воздушный шаг, погхающий под звуки песенки „Пусть всегда будет солнце…“ — были, и молодую кагтошку уже скоблили, и скгытой камегой, как баб выскабливают, снимали, и эмбгионов в фогмалине показывали, и некгофила со стагухами в пгозектогской на кинопленку запечатлевали… генегал, занимающийся гукоблудием, тоже был, и даже пгиходский священник, котогый не Богоматеги молится, а погтгету Эвиты Пегон!» Словом, какое говно ни придумай, конфетки не получится! Ну я ему и подкинул идею прожекта, — продолжал Семашко, — простого, очень дорогого, экологически чистого, столичного, международного, который — что самое главное — можно развивать, продолжать, как бразильский сериал. Говорю: «City Air[84] — вот твое будущее». Он не понял — представляешь? Не скумекал. Мозгов не хватило. Пришлось все ему продиктовать. Сперва пару страниц преамбулы: искусство должно быть открыто городу, а город — стать составной частью искусства. Олицетворяет идею гигантский зал с раздвижными стеклянными стенами. Когда их раздвигаешь, город фактически врывается внутрь: шум, грохот, выхлопные газы. Задвигаешь — и то, что было внутри, оказывается снаружи. Ничего больше бы не понадобилось, если б не чертовы мещане и ретрограды, — это я ему все диктую, — которые, конечно же, потребуют, чтобы за деньги налогоплательщиков в зал хоть бы что-нибудь поставили.
А он знай себе ноет: «Да что туда, кугва, поставить?» Вот тут-то я и подарил ему этот, самый грандиозный в истории нашего города — какое там! страны — прожект. City Air. Огромные — три метра на десять — герметичные стеклянные кубы. Например, первый куб: Варшава, Иерусалимские аллеи, десять часов утра, десятое июня такого-то года. Воздух закачан и куб запаян в присутствии свидетелей: на скромной табличке их фамилии. Разумеется, все — случайные прохожие. Второй куб, скажем: Краков, рыночная площадь возле памятника Мицкевичу, одиннадцатое ноября, три часа пополудни. И так далее, и так далее. Понимаешь, какие откроются возможности? Какие контакты, обмены? Как засуетятся бургомистры, мэры, главы городской администрации — они тоже хотят принять участие, тоже желают внести свою лепту в уникальную коллекцию City Air.
Он выиграл конкурс. И что мы теперь видим в новом огромном, как летное поле, зале? Длинные ряды кубов, около двухсот одинаковых шестигранников. Токио, Лодзь, Торонто, Брюссель и так далее! Через три-четыре года здание музея придется расширить. Как говорил Сократ? «Эллада велика, Кебет, и в ней есть много добрых людей, много и варварских племен».
— Знаю, знаю. Мне поначалу это даже понравилось, — усмехнулся Бердо. — Но как отличить воздух из Токио от московского? И потом…
— Что — потом? — рявкнул Инженер.
— Скучища, — спокойно ответил Бердо. — Тоска зеленая. Идея забавная, но быстро становится ясно, что какая-то… инфантильная.
— А я разве говорил, что она зрелая? — пожал плечами Семашко. — Я утверждаю, primo, что тогда шанс пройти — да и до сих пор оно так — был только у прожектов подобного рода, secundo, что наш премудрый господин директор и такого придумать не смог!
— Ах ты козел поганый! — крикнул Инженер. — В суде будешь отвечать за эту брехню!
И замахнулся правой рукой, однако до пощечины дело не дошло: столик накренился, посуда посыпалась на пол, зазвенело бьющееся стекло, а сам Инженер чуть не слетел со стула.
— Господа! Госпо-о-ода! Это все минет бесследно, — Бердо на всякий случай разделил Семашко и Инженера, — хотя не так уж и быстро, — добавил он, подождав, пока бармен уберет осколки. — Что характерно для нашего времени? Regressus ad infinitum[85] — по крайней мере в искусстве. Все виды человеческой культуры в конце концов канут в пустоту, сотворенную нашим безумием! Мы свидетели всего лишь начального этапа. А вы уже пытаетесь спорить о результатах.
Инженер, упершись обеими руками в столешницу, встал, и Бердо, полагая, что продолжение последует, тоже встал; так оба встретили входящих в кафе «Маска» Яна Выбранского и доктора Леваду. Пока все здоровались, Инженер поспешил отвести Выбранского в сторону и принялся горячо что-то ему втолковывать, а потом буквально силой потащил к дальнему столику; владелец фирмы Festus & Felix подчинился, но явно без большой охоты.