Тайник
Шрифт:
Она нахмурилась.
— Ты кремом от загара намазался?
— Ты не ответила на мой вопрос, — напомнил он. — Почему ты в коже? Запоздалый протест?
Он усмехнулся.
— Видела бы эти штаны мама, она бы тут…
— Я их ношу, потому что мне они нравятся, — отрезала Чайна. — В них удобно.
«И еще потому, что я могу себе это позволить», — добавила она мысленно.
И в этом была главная причина: ей нравилось, живя в Южной Калифорнии, покупать роскошные и бесполезные вещи только потому, что ей хотелось их иметь; в детстве и юности ей приходилось колесить по универмагу «Гудвил» в поисках вещей, которые бы неплохо сидели, были не слишком безобразны и на которых — в угоду убеждениям матери — не было бы ни клочка натуральной кожи или меха.
— Ну конечно. — Он поднялся на ноги, когда она проходила мимо него к крыльцу. — Кожа в Санта-Ане. Очень удобно. Как я сразу не понял?
— Это моя последняя бутылка «Пеллегрино». — Она поставила футляры с техникой прямо в открытую дверь. — Я всю дорогу о ней мечтала.
— Дорогу откуда?
Она ответила, и он опять усмехнулся.
— А, понятно. Снимала для архитектора. Богатый и свободный? Надеюсь. И еще никто не положил на него глаз? Класс. Дай-ка я посмотрю, как ты выглядишь.
И он опрокинул в рот бутылку, одновременно оглядывая ее с головы до ног. Удовлетворившись, он протянул ей бутылку и сказал:
— Можешь допить. Волосы у тебя, как мочало. Когда ты перестанешь их обесцвечивать? Это плохо для тебя. И для окружающей среды тоже: только представь, сколько всякой дряни попадает в воду.
— Можно подумать, состояние окружающей среды тебя беспокоит.
— Эй, потише. У меня тоже есть свои принципы.
— Похоже, дожидаться, пока вернутся хозяева, а не лезть в чужой дом без спросу — не один из них.
— Тебе повезло, что это был только я, — сказал он, — Глупо уходить из дома и оставлять окна нараспашку. А сетки твои — полное дерьмо. Перочинного ножа хватило. Большего им не потребовалось.
Чайна увидела, как именно ее брат забрался в дом, поскольку Чероки, по своему обыкновению, никакой тайны из этого не делал. На одном из окон в гостиной старая рама с противомоскитной сеткой отсутствовала — снять ее было легче легкого, она держалась за подоконник только при помощи старого крючка и петли. Хорошо хоть у него хватило ума лезть в дом через окно, выходящее во двор, а не на виду у всех соседей, которые с удовольствием вызвали бы полицию.
С бутылкой «пеллегрино» в руке она прошла через кухню. Вылила в стакан остатки, добавила ломтик лимона. Взболтала, выпила и сунула стакан в мойку, раздраженная и неудовлетворенная.
— Что ты тут делаешь? — спросила она у брата. — И на чем ты приехал? Починил машину?
— Этот кусок дерьма?
Он прошлепал по линолеуму прямиком к холодильнику, открыл дверцу и принялся шарить среди полиэтиленовых пакетов с овощами и фруктами. Вытащил большой красный перец, подошел с ним к раковине и тщательно вымыл. Отыскал в ящике нож и разрезал овощ на две половинки. Очистил обе от семечек и протянул одну Чайне.
— Я тут кое-что задумал, так что машина мне все равно ни к чему.
На это Чайна не клюнула. Она знала, как бросает наживку ее брат.
— Машина нужна любому.
Свою половинку перца она положила на стол. И пошла в спальню переодеваться. В такую погоду она чувствовала себя в кожаных штанах, как в сауне. Выглядят круто, но внутри — сдохнуть можно.
— Надеюсь, ты явился сюда не затем, чтобы позаимствовать мою, — крикнула она ему, — Потому что если ты на это надеешься, то я тебя сразу разочарую. У матери попроси. Пусть она тебе свою даст. Если та еще жива.
— На День благодарения приедешь? — откликнулся Чероки.
— А кто спрашивает?
— Угадай.
— У нее что, телефон сломался?
— Я сказал ей, что еду к тебе. Она просила узнать, приедешь ты или нет. Так как?
— Я поговорю с Мэттом.
Она повесила в шкаф сначала кожаные штаны, потом жилет, а шелковую блузку бросила в пакет из химчистки. Накинула свободное гавайское платье, достала с полки сандалии. И вернулась к брату.
— А где он нынче пропадает?
Чероки уже съел одну половинку перца и занялся второй.
Она забрала ее у него и откусила. Мякоть была прохладной и сладковатой, скромное противоядие от жажды и жары.
— Уехал, — ответила она. — Чероки, может, ты все-таки оденешься?
— А что? — Осклабившись, он вильнул бедрами в ее сторону. — Я тебя возбуждаю?
— Ты не в моем вкусе.
— Так куда он подался?
— В Нью-Йорк. По делу. Ты оденешься или нет?
Он пожал плечами и вышел. Через секунду она услышала, как хлопнула сетчатая дверь и он вышел во двор за своей одеждой. В пропахшем плесенью чулане, который служил ей кладовой, она отыскала бутылку «Калистоги».
«Теплая, но хотя бы с газом», — подумала она.
Найдя немного льда, она наполнила стакан.
— Ты не спросила.
Она обернулась. Чероки стоял перед ней одетый: футболка села от многочисленных стирок, джинсы висели на бедрах. Штанины волочились по полу, и Чайна, оглядев брата, в который уже раз подумала, что он опоздал родиться. Длинноватые для мужчины песочного цвета кудри, неряшливая одежда, босые ноги и своеобразные манеры делали его похожим на участника «лета любви». [6] Мать, увидев его сейчас, наверняка гордилась бы им, его отец одобрил бы, а ее отец только посмеялся. Сама же Чайна… ее это раздражало. Несмотря на возраст и внешность, Чероки все еще казался наивным ребенком, которого нельзя отпускать на улицу одного.
6
Такое название получило в прессе лето 1967 года, когда внимание газет было приковано к жизни хиппи в районе Хайт-Эшбери в Сан-Франциско. По окончании поп-фестиваля в Монтерее около 50 тысяч его участников превратили Хайт-Эшбери в «рай для хиппи» — царство наркотиков, любви и музыки.
— Ты меня не спросила, — повторил он.
— О чем?
— Что я задумал? Почему мне больше не понадобится машина? Кстати, сюда я приехал автостопом. Хотя вообще-то автостоп приказал долго жить. Я сюда со вчерашнего обеда ехал.
— Вот поэтому тебе и нужна машина.
— Для того, что я задумал, не нужна.
— Я тебя предупредила. На мою машину не рассчитывай. Мне она нужна для работы. И почему ты не на занятиях? Тебя что, опять выгнали?
— Бросил. На работы времени не хватает. Спрос на них просто грандиозный. Должен тебе сказать, Чайн, бессовестных студентов сегодня развелось столько, что просто уму непостижимо. Будь это моей профессией, я бы ушел на пенсию в сорок.