ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Конечно же, мы в один голос отказывались, отворачивались и даже затыкали уши, не желая слушать ее вкрадчивые увещевания. Это давало ей право на вторую рюмку, после которой уговоры становились настойчивее, матушка с обидой поджимала губы, а в лице, покрытом пятнами лихорадочного румянца, появлялось высокомерно-безучастное выражение пьяницы, не находящего поддержки и понимания среди собутыльников. Кончалось тем, что мы прятались и запирались от матушки в соседней комнате, а она долго стучала кулаком в дверь, что-то бормоча и выкрикивая невнятные угрозы.
Вот такая была у нас мать, - эксцентричная, безалаберная, сентиментальная,
И, наверное, больше всего страдала я, средняя из сестер, и страдала именно потому, что мне выпала несчастная участь все видеть, понимать и молчать. Правда, однажды я не выдержала и разорвала подписанное Моцартом обязательство на мне жениться (его вынудили на это матушка и мой опекун), - разорвала не из оскорбленного чувства деликатности, а почти неосознанно, в слепом порыве негодования, но для меня это был важный урок самовоспитания. Правда, жаль, что он оказался единственным, - видно, я себе не воспитатель, но об этом чуть позже…
Итак, наше семейство – мать и три дочери (отец незадолго до этого умер, не оставив нам ни гроша, а старшая из сестер Алоизия вышла замуж и жила отдельно, своим домом). Зарабатывали мы в основном тем, что сдавали внаем комнаты. И вот – о радость! – весной 1781 года у нас поселился Моцарт, наш давний знакомый, о котором мы часто вспоминали, и в этих воспоминаниях всегда присутствовала некая интригующая, пикантная недоговоренность. Милый и любезный нашему сердцу Моцарт упоминался не столько в связи со всеми нами, сколько в печальной связи с одной из нас, а именно старшей сестрой Алоизией, с которой он, восхищенный ее голосом, когда-то усердно и увлеченно занимался музыкой.
Да, занимался музыкой... ну, а если договаривать все до конца, был безумно влюблен в нее. Но, к несчастью (или, может быть, к счастью), не снискал взаимности и его любовь так и осталась безответной. Сестра отвергла его, лишь только всему у него выучилась, – всему, кроме умения смирять свою гордыню и обуздывать склонность к холодному и равнодушному кокетству.
И вот после пережитой любовной драмы Моцарт вновь появился в нашем доме. Разумеется, мы окружили его всевозможным вниманием и заботой, стараясь, чтобы он чувствовал себя свободным и ничем не стесненным, – вставал, ложился, сочинял музыку, ужинал и обедал, когда хотел.
Для нас сестер подобное отношение к Моцарту было знаком искренней дружбы, привязанности и любви: Моцарт завоевал наши сердца своей веселостью, остроумием, щедростью и благородством. Но вскоре я стала замечать, что у матушки с его появлением в доме связан далеко идущий расчет. Может быть, она в свою очередь заметила, что Моцарт гораздо охотнее проводит время со мной, чем с остальными сестрами. Может быть, я своим поведением – опущенными глазами за столом и предательским, стыдливым румянцем, заливавшим мои щеки в присутствии Моцарта, - заставила ее сделать определенный вывод.
Но матушка вознамерилась его на мне женить, хитростью заманить в сети.
Вот чем объяснялась ее преувеличенная любезность, обходительность, готовность предупредить любое желание, выполнить любой
Наверное, я никогда не смогла бы заменить для Моцарта Алоизию, его первую подлинную любовь, да и сама подчас сомневалась в своем чувстве. Но надежда, надежда окрыляла меня, и я летела словно безумная бабочка на огонек ночника, не подозревая, что мне суждено разбиться о стекло.
Впрочем, бабочкой оказалась не я, а Моцарт...
В Вене любят, очень любят посплетничать, вот и о Моцарте разнеслась молва, что неспроста он поселился у Веберов, в «Оке Божьем»: окно его комнаты находилось как раз внутри этого знака, помогавшего почтальонам отыскать нужный дом. Для матушки эти слухи были выгодны, поскольку создавали вокруг Моцарта атмосферу, налагавшую на него определенные обязательства. Вот тогда-то Торварт, наш опекун, и состряпал бумагу, вынуждавшую Моцарта поторопиться с женитьбой. В случае же отказа от своего намерения он должен был выплачивать мне ежегодно по 300 флоринов.
Бедный Моцарт, – это при его-то вечном безденежье! Но он мужественно подписал, подписал, и в его письме отцу были такие строки: «... тот, кто искренне и крепко любит, разве может оставить свою возлюбленную!»
О, с каким наслаждением я разорвала тогда эту бумагу, а потом собрала вещи и покинула дом (Моцарт был вынужден сменить квартиру еще раньше)! Мы поселились у баронессы фон Вальдштедтен, которая и устроила нашу свадьбу, несмотря на то, что матушка грозилась вернуть меня под полицейским конвоем.
Итак, сбылось то, о чем мы мечтали. Его ворчливый и всем недовольный отец все-таки примирился с нашим браком, мы вместе побывали у него в Зальцбурге, а затем он навестил нас в Вене. Мы жили весело, развлекались, шутили, смеялись, озорничали, но был ли Моцарт счастлив в семейной жизни, – вернее, смогла ли я сделать его счастливым?
Да, я старалась приспособиться к нему во всем и вести с ним тот богемный образ жизни, к которому он привык. Да, я прощала ему загулы, измены с горничными и актрисами: особенно он дал себе волю летом 1791 года, когда я была на лечении в Бадене, а он пустился во все тяжкие вместе с этим распутным Шиканедером. Прощала, ведь Моцарт так трогательно каялся, клялся в верности, молил о снисхождении, что его невозможно было не простить, к тому же и я сама не считала себя образцом добродетели.
Но я упрекаю себя в том, что не сумела его сберечь.
Теперь-то я вижу, что Моцарт – это то хрупкое чудо, которое не могло быть долговечным, поэтому надо было сделать все, чтобы избавить его от гнетущих забот о заработке, стать ради него экономной, хлопотливой, хозяйственной, самоотверженной, но я была отнюдь не бережливой. Как наша матушка, как все барышни Вебер я слишком жила сегодняшним днем, стремилась к ближайшей выгоде.
Теперь, когда Моцарта давно уже нет на свете, меня преследует странное чувство вины: мне кажется, что он вернулся вечером домой, замерзший и усталый, а я не смогла укутать ему ноги теплым пледом и дать ему маленький глоток горячего пунша».