Тайны Баден-Бадена
Шрифт:
– Я думал о романе… – неловко начал Авилов, который ожидал подобного вопроса и все же оказался захвачен врасплох.
– Сколько листов? Тема, герои? – отрывисто спросил Тихменёв. И, не давая собеседнику времени для ответа, продолжал: – Вы должны отдавать себе отчет, что мы стремимся привлекать тех писателей, которые сейчас на слуху и уже себя зарекомендовали. Я не знаю, что за роман вы напишете, но даже если он будет сочетать все мыслимые достоинства, мы сможем взять его, только если выяснится, что кто-то из наших постоянных авторов отказался от сотрудничества. Вы понимаете, о чем я? У нас есть определенные договоренности, для нас уже сочиняют новые вещи известные литераторы, и потом – роман требует много места, а для нас печатать большую вещь новичка – серьезный риск. У повести или рассказа куда больше шансов. Я не говорю, чтобы вы отказывались от романа или каким-то
У Михаила сжалось сердце. Он отлично знал, что самые выигрышные тексты ставились в начало и конец года, в худшем случае – весной, а летние выпуски считались уделом неудачников. Ему захотелось немедленно встать и уйти, и удержало его только то соображение, что он еще не расплатился с кельнером за мороженое.
– Если не секрет, кого вы предполагаете вывести героем? – спросил редактор.
Авилов собрался с мыслями.
– Это… э… молодой человек. Разочарованный в жизни, и…
Он оборвал себя на полуслове, потому что по лицу Тихменёва прочел, что тот уже встречал в рукописях сотни, а может быть, тысячи разочарованных молодых людей, и тот, которого ему мог предложить Михаил, уже ничем не мог бы удивить или хотя бы заинтересовать Платона Афанасьевича.
– Но я еще буду думать, – поспешно прибавил писатель и возненавидел себя за эту фразу. – Может быть, получится и повесть.
Тихменёв удовлетворенно кивнул и вызвал кельнера, чтобы расплатиться. Народу в кафе заметно прибавилось, почти все столики были заняты, и между ними ходила хорошенькая белокурая цветочница и продавала цветы. Она стрельнула глазками в сторону Авилова, но улыбнулась Тихменёву, потому что он был лучше одет и раньше покупал у нее цветы. Именно в это мгновение Михаил окончательно убедился, что мир несправедлив и что рассчитывать на какое бы то ни было снисхождение с его стороны абсолютно бесполезно.
Глава 2. Дама, приятная во всех отношениях
Разговор с Тихменёвым оставил у молодого человека неприятное послевкусие, и чем больше Авилов думал о нем, тем сильнее раздражался. По всегдашней писательской привычке к самокопанию Михаил попытался определить, что именно вызвало его раздражение. Нет, не пренебрежение к его писательскому таланту больше всего возмутило Авилова и не брошенный вскользь совет написать повесть, которая, если повезет, пойдет затычкой в летний номер. На самом деле Михаила злила легкость, с которой Тихменёв распоряжался делами журнала, разъезжал по Европе, строчил статьи на самые выигрышные темы и между делом успевал еще пообщаться с Тургеневым, Гончаровым и Герценом.
«А ведь, если хорошенько вдуматься, он просто хам, – размышлял писатель, нахохлившись. – Дважды я встречался с ним здесь, в Бадене, мы обсуждали самых разных людей, но ни о ком из них он не сказал ни единого доброго слова. Как он расшаркивался перед графиней Вильде в прошлый раз, а едва она удалилась, тотчас же ославил ее сплетницей, лукавой и недалекой женщиной. И сейчас – что он наговорил об Иване Сергеевиче, да и о других тоже! Уши вянут… а ведь, пожалуй, он напишет о них воспоминания, когда они умрут, и процитирует каждый клочок, который они ему присылали. Тьфу!»
Отведя таким образом душу, Михаил задумался о том, чем ему теперь заняться. Можно было пойти в соседнюю читальню Маркса, которая получала большое количество газет, включая российские. Можно было отправиться на прогулку – к Старому замку, или по Лихтенталевской аллее, или вдоль берега недоразумения, которое здесь зовется рекой. Наконец, можно было просто махнуть на все рукой и вернуться в Оттерсвайер. Из Бадена туда обычно добирались по железной дороге, но Михаил, которого обстоятельства вынуждали экономить, предпочитал не тратить двадцать семь крейцеров на билет третьего класса и ходил пешком.
«А может быть…»
Он не стал додумывать мысль, которая уже не первый раз приходила ему в голову. Знаменитая баденская рулетка располагалась в одном здании с кафе Вебера – знаменитом Conversation, без визита в которое не обходился ни один приезжающий. Центральная часть обнаруживала претензию выглядеть как дворец и была украшена коринфскими колоннами, но лепящиеся к ней с обеих сторон длинные безвкусные пристройки портили все впечатление. Внутри, кроме казино, располагались залы для собраний, ресторан, читальня и книжный магазин. Залы, которые путеводитель по Бадену упорно именовал салонами, были обставлены мебелью во французском вкусе, украшены росписью и освещались огромными люстрами, подвешенными на цепях; но, если говорить начистоту, мало кого интересовало, что Оффенбах [15] давал импровизированные концерты в салоне Цветов или что расписные панно были привезены сюда из Парижа, потому что большинство посетителей привлекало только казино. Михаил уже не раз переступал его порог и наблюдал за игрой, но что-то удерживало его от того, чтобы самому решиться на ставку. Возможно, ему претила сама атмосфера игорного дома, выражение лиц игроков, зачарованных скачущим по цифрам шариком, который мог любому принести состояние или, напротив, разорить вчистую. Он говорил себе, что многие писатели были азартны и в игре даже черпали вдохновение; что там, где все эмоции так обнажены, он может сделать немало любопытных наблюдений; но, странное дело, покидая казино, он ощущал облегчение и одновременно – отвращение к людям, которые оставались в зале, до последнего надеясь урвать хоть что-нибудь.
15
Жак Оффенбах (1819–1880) – французский композитор, автор оперетт.
«А ведь если бы у меня в прошлом году взяли повесть в «Русский вестник», – мелькнуло у Авилова в голове, – я бы, как собирался, добрался до Парижа, а не сидел бы в скучнейшем Бадене, считая каждый грош… Но повесть не подошла, и хуже всего… хуже всего то, что я знаю, что они правы. Она никуда не годится. Понадеялся на Тихменёва, послал ему – тоже отказ… Что это за известные литераторы, которые пишут для его журнала? Уж точно не Достоевский и не граф Толстой. Писемский? До чего же скверно не иметь в литературе имени… Ведь я же знаю, что мог бы сочинять не хуже Писемского [16] или госпожи Кохановской [17] , которая пишет такую дрянь, что читать невозможно, а меж тем ее читают, да еще как! Иногда, грешным делом, даже думаешь – ей-богу, не отказался бы хоть недолго побыть самым дрянным писателем, но таким, которого читают, который…»
16
Алексей Писемский (1821–1881) – русский писатель.
17
Кохановская (псевдоним, под которым писала Надежда Соханская, 1823–1884) – писательница.
– Добрый день, господин литератор! – прозвенел возле него задорный и звонкий женский голос.
Михаил поднял голову и покраснел. Он только что непростительно манкировал всеми приличиями, не поклонившись графине Вильде, которая ехала в ландо [18] и оказалась совсем близко от него. Поспешно сняв шляпу, Авилов рассыпался в извинениях. Пока он говорил, графиня внимательно смотрела на него, обмахиваясь веером, и на губах ее трепетала обычная для нее загадочная полуулыбка, из-за которой досужие языки в свое время назвали Веру Андреевну северным сфинксом, а злые языки – сфинксом без секрета. На вид графине было около тридцати лет; темноволосая, с зеленоватыми глазами и чуть-чуть асимметричным лицом, на котором одна бровь располагалась немного выше другой, она не производила впечатления красавицы, но источала такое жизнелюбие, такую энергию, что затмевала любых красавиц. Под ее открытым насмешливым взглядом Михаил стал путаться в словах и, признавшись, что был слишком поглощен своими мыслями и не смотрел по сторонам, сконфуженно умолк.
18
Легкий экипаж со складывающейся крышей и сиденьями, расположенными друг против друга.
– И о чем же вы думали, милостивый государь? – осведомилась графиня с напускной строгостью.
– О госпоже Кохановской, – честно ответил Авилов.
– Какой ужас! – вырвалось у Веры Андреевны. Она говорила вроде бы совершенно искренне, и в то же время присутствовало в ее интонации какое-то преувеличение, беспокойная, жалящая нотка, которая давала понять, что графиня иронизирует, и, может быть, даже не столько над предметом разговора или своим собеседником, а над самой собой. Михаил, мало знакомый с манерой выражения Веры, немного растерялся и в то же время поймал себя на том, что не может удержаться от улыбки.