Тайны Кремлевского централа. Тесак, Фургал и другие. Громкие дела и «Странные» смерти, в российских тюрьмах
Шрифт:
— Первое впечатление, когда оказываешься за решеткой?
— Состояние, близкое к смерти. Ты понимаешь, что перешагнул некий рубеж и уже одной ногой находишься в параллельном мире. Лефортовские (заключенные СИЗО № 2. — Прим, автора) пересекаются друг с другом только в автозаках. Там я встречал губернаторов, министров, бизнесменов-миллиардеров, генералов, выдающихся ученых и других весьма непростых людей… И все они, как один, сходились во мнении, что после ареста смерть приняли бы с облегчением. Вот так.
— Но почему?
— В «Лефортово» создается ощущение, что ты
— А вы все-таки попробуйте.
— Ну хорошо. Главное — это особый уровень изоляции. В любом другом СИЗО даже при худших бытовых условиях ты общаешься с людьми из других камер, ты их видишь, можешь кому-то помахать рукой, перекинуться словом при выходе на прогулку или к адвокатам. В «Лефортово» всё это невозможно. Когда тебя выводят из камеры, то в это время всё остальное движение по тюрьме прекращается, закрываются даже «кормушки».
Я придумал ноу-хау, которое позволило выяснить, кто сидит со мной на одном этаже. Ежедневно в камеру приносили журнал дежурств, в котором нужно было расписаться. Чистая формальность, но соблюдается неукоснительно. В этом журнале были ежедневные списки, фамилии и инициалы дежурного и место для его росписи.
Когда в «кормушке» появлялся журнал, то сотрудник листочком прикрывал другие фамилии, чтобы ты вдруг не узнал, кто ещё сидит рядом. Обычно все ставили закорючку — и все. Но я стал вместо обычной росписи крупно выводить «ГАЛУМОВ».
«Почему вы так расписываетесь?» — начали возмущаться сотрудники. «Никто не может запретить расписываться так, как я хочу». А потом этот прием подхватили и другие заключенные, так что скоро мы узнали, кто сидит рядом. Но «Лефортово» было бы не «Лефортово», если бы согласилось с таким положением дел. В итоге подписи в тетради для дежурств были отменены.
Идем дальше. Во всех столичных СИЗО два раза в сутки проводится проверка. Во время неё надо одеться, привести себя в порядок и выйти в коридор, где с тобой общается сотрудник, ты можешь пожаловаться, задать вопросы и так далее. В «Лефортово» этого нет. Всё общение с администрацией только через заявления на бумаге, которые отдаются в 6.00 через «кормушку» (маленькое окошко в двери на уровне живота) сотруднику, чьё лицо ты не видишь.
Следующее. На первых порах (когда идет процесс интенсивного давления для получения признательных показаний, а это, по словам одного оперативника, примерно около четырех месяцев) в «Лефортово» задерживаются письма и телеграммы. Кстати, «Лефортово» — едва ли не единственное СИЗО в России, в котором запрещены электронные письма. Адвокаты неделями не могут попасть к подзащитному якобы из-за отсутствия свободных адвокатских боксов…
В «Лефортово» в основном двухместные камеры, причём
Поэтому один из способов давления на арестантов — это перевод их на первый этаж, и особенно в камеру, где небольшое окно под потолком упирается в стену соседнего здания. Горжусь, что прошел и это испытание, месяцами не видел солнечного света и неба.
— Много у вас сменилось сокамерников?
— У меня их было человек 15. Изменники родины, международные хакеры, банкиры, бизнесмены-олигархи, чиновники, оружейники и самые простые наркоманы.
Со многими соседями я сразу же договаривался: что бы мы друг другу в десятый и сотый раз ни рассказывали, будем делать вид, что слышим это впервые. Это вынужденная мера, потому что дефицит общения восполняется постоянными рассказами соседу о себе, о своём детстве, увлечениях и уголовном деле. Так, например, я теоретически научился летать на параплане, потому что сосед-парапланерист постоянно бредил своими полетами «во сне и наяву».
Первым сокамерником был добрый и отзывчивый цыганенок из Белоруссии, задержанный по наркотической статье.
Помню, на следующий день после ареста меня привели для знакомства к начальнику СИЗО. Принимал он меня в своем рабочем кабинете, что является большой привилегией (обычно прием осуществлялся в специальной камере на первом этаже). Он долго рассказывал мне про СИЗО, про то, как ему нелегко работать, как замучили его журналисты, и как-то невзначай подметил, что прежняя моя жизнь и карьера закончились, что многие от меня скоро отвернутся, что выйду я отсюда нескоро, а может, и не выйду вообще.
Всё это было сказано между строк, с легкой иронией. Он был крупный и улыбчивый мужчина, с лица при разговоре практически не сходила улыбка. Я его с первой встречи почему-то прозвал Архангелом Гавриилом. Когда я вернулся в камеру после этого разговора, меня трясло, а добрый цыганенок успокаивал и отпаивал меня чаем: «Они профессионалы, они знают, как давить на людей, не надо обращать внимания».
Кстати, уходя от начальника, я попросил не менять соседа и, как оказалось, сделал это напрасно: через три дня нас развели по разным камерам (это тоже стиль — менять соседа, с которым тебе комфортно или с которым тебе хочется сидеть). Это было, кажется, 23 февраля, и цыганенок подарил мне на прощание пару новых носков, которую я храню до сих пор как память.
Потом соседом был питерский олигарх, который к тому времени просидел уже около двух лет и был в крайней степени психического истощения. Это было испытание не из легких. Он всё время требовал, чтобы я признал свою вину, и иногда дело доходило до серьезных конфликтов. Потом мы остывали, мирились, так и терпели друг друга целых шесть месяцев. Но в целом отношения были трогательными, и я ему благодарен. Я учил его писать стихи, и он радовался каждой новой рифме, которая выходила из-под его пера.