Тайны Парижа. Том 2
Шрифт:
— Вчера?
— Его убили, как и двоих других. Мне сообщили об этом сегодня утром телеграммой…
— А четвертый?
— Этот, — сказала Фульмен, — похоронен с большою торжественностью несколько дней назад, хотя он не умер…
Мориц Стефан привскочил на стуле. Фульмен спокойно продолжала:
— Ему было предложено на выбор: или жить обесчещенным, презираемым женою и детьми, или уехать, причем они должны были считать его умершим, и оставить по себе благоговейную память.
— И он выбрал последнее?
— Пока клали труп в гроб, он уехал в Гавр и сел под чужим именем на пароход, отходивший в Ост-Индию, откуда он никогда не вернется.
— Честное слово, — пробормотал Мориц Стефан, — если все это правда…
— Я уверяю вас в этом честью.
— Однако все случившееся удивительнее любого романа Анны Радклиф.
— Остается погубить только еще двух «Друзей шпаги». К одному я отношусь безразлично, а другой…
— Кто же он?
— Это глава общества, тот, кто организовал эту ассоциацию.
— А!
— Тот, кто был его душою, заправилой, словом, тот, кто был причиною смерти мужа Дамы в черной перчатке, систематически мстящей за него всем его бывшим сотоварищам.
— Но кто же он?
— Это отец Армана, — сказала Фульмен.
— Полковник Леон?
— Он самый.
Англичанин и Мориц Стефан переглянулись с печальным изумлением.
— Теперь вы понимаете, — продолжала Фульмен, — что Дама в черной перчатке готовит ему самое ужасное, самое жестокое наказание, большее, чем для всех остальных, потому что он всех виновнее, и она приберегает его напоследок.
— В чем же будет состоять это наказание?..
— О, я догадываюсь, в чем: она хочет погубить его сына, его единственную привязанность, единственную надежду, цель его жизни!
Мориц вздрогнул.
— Потому что, — продолжала Фульмен, — этот человек, этот полковник Леон, некогда жестокий и безжалостный убийца, по приказанию которого проливалась кровь, теперь старик, терзаемый угрызениями совести и имеющий только одну безграничную привязанность, которой, по-видимому, посвятил всего себя; и чтобы вернее поразить его и причинить ему самые сильные страдания, необходимо погубить его сына.
— И вы думаете?..
— Я думаю, что Дама в черной перчатке поняла это, — сказала печально Фульмен. — Она долго колебалась. Два раза она сама сказала мне с гневом: «Увезите его подальше от меня, увезите на край света, если необходимо… Увезите его или он погибнет».
— Ну, и что же?
— Арман любит ее… Он остался около нее, как раб, как послушное орудие… он служил этой женщине и помогал ей мстить…
— Неужели? — удивился англичанин.
— И он не знал, несчастный, что будет последнею жертвой в драме, в которую он так неблагоразумно вмешался!
— Но нельзя ли ему раскрыть глаза, рассказать все? — спросил Мориц Стефан.
— Нет, — ответила Фульмен.
— Почему?
— Потому что страшная клятва связывает меня.
И Фульмен рассказала все, что произошло в Бадене в течение ночи, когда она, перескочив через забор сада д'Асти, с кинжалом в руке потребовала объяснения у Дамы в черной перчатке.
— И вот тогда, — продолжала Фульмен, — эта женщина рассказала мне свою историю, и мы заключили с нею странный договор.
«Поклянитесь, — сказала она мне, — что вы ничего не скажете Арману из того, что услышите от меня, и я предоставляю вам свободу действия. Попытайтесь отбить его у меня, боритесь со мною, если желаете, я не против борьбы, но помните, что, как только Арман узнает, кем был его отец и какую я преследую цель, он тотчас погибнет от неизвестной руки».
— Его необходимо вырвать из-под влияния этой женщины, — сказал Мориц Стефан.
— Я за этим-то и пригласила сюда вас обоих и прошу вашего совета, а также хочу поговорить с вами о своем плане…
— Его надо спасти! Спасти во что бы то ни стало…
— Мы спасем его, — сказал лорд Г. с британской флегматичностью.
Луч надежды блеснул в черных глазах Фульмен.
XLII
Два дня спустя после описанной нами сцены мы застали бы сына полковника Леона в его маленьком домике в Шальо. Арман сделался тенью самого себя. Когда-то пылкий, увлекающийся молодой человек теперь был бледен, изнурен и молчалив; развалившись на диване курильной, он устремил глаза на деревья сада, видневшиеся в раскрытое окно, и, по-видимому, погрузился в глубокую думу.
Вошел Иов. Арман поспешно поднял голову и взглянул на старого слугу с сильнейшим беспокойством.
— Ну, что, ну, что? — спросил он. — Застал ты ее?
— Да, сударь.
— Она прочла мое письмо?
— Иов утвердительно кивнул головой.
— И… она придет?
— Да, сударь.
Арман вскрикнул от радости.
— Ты не лжешь? — спросил он. — Ты не… обманываешь меня?
Иов вздохнул, и слеза капнула на его сморщенную, как старый пергамент, щеку.
— Неужели эта женщина так околдовала вас, мой бедный барин? — произнес он так печально, что молодой человек невольно вздрогнул.
— Я люблю ее, — пробормотал Арман.
— Ну, а я, — сказал старый солдат с грубою искренностью, — ненавижу ее…
— Молчи, Иов.
— Я ненавижу ее, потому что она измучила вас. Я ненавижу ее… потому что… о, господин Арман, простите меня, я старый солдат, старое животное, человек без образования, но, видите ли… у меня есть предчувствие…
— Какое? — спросил Арман, печально улыбнувшись.
— Я предчувствую… что эта женщина… Иов остановился.
— Да говори же! — сказал молодой человек с нетерпением.
— Что она принесет всем нам несчастье.
— Я люблю ее… — повторил Арман с упрямством своенравного и избалованного ребенка.
— Видите ли, — продолжал Иов, — с тех пор, как вы возвратились из Германии, господин Арман, вы побледнели, сделались печальны и так изменились, что вас с трудом можно узнать; и когда мы смотрим на вас, мой полковник и я, то сердце у нас разрывается, и мы плачем…
— Ты плачешь? — спросил Арман, протянув руку Иову. — Ты плачешь с моим отцом, мой бедный, старый друг?