Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')
Шрифт:
Из глубокого тыла мы шли на войну, и я мечтал о честном корабельном сражении, вроде Ютландского боя. Но морская война для меня началась и кончилась в одну ночь. Ночь, скажу я вам, ужасную.
Мы вышли из Порт-Саида на Мальту за три дня до Рождества. Нас конвоировали англичане и французы, они же протралили нам и фарватер, так что шли мы без особой опаски.
Я сменился с вахты и мылся в кормовом офицерском душе под броневой палубой. Вдруг корабль тряхнуло, погас свет, и из лейки пошел крутой кипяток... Я выбежал в темный коридор весь в мыле... На меня наскакивали кочегары; матросы лезли к трапам, ведущим наверх, застревали
"Пересвет" погрузился и ушел в пучину с Андреевским флагом на гафеле, под прощальное "ура" державшихся на плаву матросов. Вместе со всеми барахтались в ледяной воде командир и старший офицер. Они подбадривали команду, призывали держаться кучнее и дали подобрать себя последними, спустя четыре часа после катастрофы...
Из восьмисот душ "ладья Харона" унесла с собой двести полста.
Я с двумя макушками родился - счастливый. Выловил меня вельбот с английского конвоира "Нижелла". Дали глотнуть коньяку, закутали в брезент... Лежал я на носу и рыдал под брезентом, благо британцы не видели. Рыдал от обиды, от позора, от бессилия. Судите сами: столько лет готовиться к морским баталиям, проделать такой путь - с края на край земли - и вместо геройского боя и, может быть, даже, мечталось, исторического сражения, бесславная, глупая гибель в считанные минуты. Нелепые аксессуары: душ, мыло, бегство через иллюминатор, барахтанье в воде, пока тебя не вылавливают в непотребном виде и не втаскивают в шлюпку, добро бы, свою, а то в британскую, сочувственные взгляды с хорошо скрытой насмешкой...
Всех спасенных разместили в палаточном лагере близ Порт-Саида, а раненых и обожженных - в госпиталях. Конечно, мы все рвались домой, в Россию, но начальство распорядилось иначе: часть пересветовцев отправили во Францию на новые тральщики, часть - во главе со старшим офицером - в Италию - пополнять экипажи дозорных судов, построенных по русским заказам. Спасителя моего старшего лейтенанта Домерщикова назначили командиром вспомогательного крейсера "Млада". Но он, кажется, так и не дошел до России. Немцы торпедировали его в Атлантике.
Мне же выпало и вовсе чуднуе назначение. Дали мне под начало дюжину матросов и отправили в Грецию обслуживать катер русского военно-морского агента в Пирее, по-нынешнему - морского атташе... После броненосца новая служба была сущей синекурой. Матросики мои считали, что Николай Чудотворец даровал нам ее за муки, принятые на "Пересвете". Солнце, море и жизнь почти мирная... Весной семнадцатого я женился на гречанке - дочери пирейского таможенника. Кассиопея, Касси, родила мне сына. Я рассчитывал увезти их в Севастополь, как только оттуда уберутся немцы. Но все получилось не так...
Вижу, вы поглядываете на часы. Буду краток. В июне восемнадцатого, узнав из греческих газет о затоплении русских кораблей в Цемесской бухте, я счел большевиков предателями России, оставил семью и
С немцами мне бороться не пришлось, в ноябре восемнадцатого они убрались сами; с большевиками, слава Богу, тоже не воевал. Меня, как механического офицера, определили инженером-механиком на подводную лодку "Тюлень". На ней я и ушел в Бизерту вместе с остатками Черноморского флота в ноябре двадцатого...
Мы сидели перед ним, трое невольных судей чужой жизни. Еникеев говорил с трудом, и не потому, что отвык от родной речи. Он боялся, что ему не поверят, подумают, будто он набивает себе цену...
Судьба его в наших глазах походила на прихотливо искривленный ствол деревца, чудом выросшего где-то над пропастью. Чужбина - та же пропасть, а вот поди ж ты, удивлялись мы про себя, выжил, прижился, даже корни пустил.
Что это было? Исповедь? Оправдание? Или он подводил черту прожитому?
– Теперь, когда вы знаете мою историю, - вздохнул Еникеев, - я хочу попросить вас об одном одолжении.
Он дотянулся до картоньера, выдвинул ящичек и достал из него старый морской кортик. Ласково огладил эфес и граненые ножны, тихо звякнули бронзовые пряжки с львиными мордами.
– Когда вернетесь в Севастополь, - Еникеев вздохнул, - бросьте мой кортик в море возле памятника затопленным кораблям.
– Он решительно протянул Разбашу кортик - рукояткой вперед.
– Беру с вас слово офицера.
Разбаш глянул на нас и выразительно кашлянул.
– Слово офицера.
Еникеев еще раз заглянул в ящик.
– А это вам всем от меня на память. Берите! Здесь это все равно пропадет... В лучшем случае попадет в лавку старьевщика.
Разбашу он вручил личную печатку, мне - корабельный перстенек в виде серебряной якорь-цепи с накладным крестом и якорьком, Симбирцеву нагрудный знак офицера-подводника русского флота.
В узкое полукруглое окно вплывал вечерний шар тунисского солнца. Оно уходило за Геркулесовы столпы, чтобы подняться утром с той стороны, где в далекой синей мгле, за ливанскими кедрами и стамбульскими минаретами, белеют севастопольские бастионы...
Глава вторая
ПЕРСТЕНЬ С "ПЕРЕСВЕТА"
Я был уверен, что вся эта бизертская история закончилась для меня приношением севастопольской бухте еникеевского кортика. Я и подумать не мог, что очень скоро она продолжится, да так, что имя "Пересвета" на многие годы лишит меня душевного покоя и поведет в долгий путь, то печальный, то радостный, по городам, архивам, библиотекам, домам... Я прочту никем не придуманный и никем не записанный роман в письмах, документах, фотографиях, сохранившихся и исчезнувших, роман в судьбах книг, моряков и их кораблей.
Я в самом деле прочитал его - под стук вагонных колес, скрип старинных дверей, шелест архивных бумаг. Прочитал, как давно ничего не читал, - с болью, с восторгом, с замиранием сердца. Но мне не пересказать этот роман так, как я его пережил там - под сводами хранилищ памяти и в стенах многолюдных ленинградских - петроградских еще - квартир, в суете чужих столиц и благородной тиши библиотек. Попробую лишь расположить события и встречи, открытия и находки в том порядке, в каком они мне выпали...