Тайны политических убийств
Шрифт:
Только при таких (или примерно таких) обстоятельствах и могло появиться показание Богрова от 10 сентября, зачеркнувшее в сознании современников жертвенность его поступка, отвагу и мужественность его поведения на следствии и в суде и превратившее его имя в синоним идейной опустошенности, ренегатства и оплачиваемого предательства.
Торжество жандарма
Показание Богрова от 10 сентября написано им собственноручно и начинается с опознания Петра Лятковского по предъявленной фотографии и описания их встречи, состоявшейся в начале марта 1911 г. на квартире Богрова.
Но по существу, взявшись за перо, чтобы выдать лиц, подстрекавших его к убийству Столыпина, а себя изобразить жертвой подстрекателей, Богров скрывает, однако, от Иванова то обстоятельство, что единственным таким подстрекателем был Лятковский, старательно отводя от него всякие подозрения,
А вот и самые «откровения» в протокольном оформлении их автора, Богрова, при «благосклонном» участии Иванова: «16 августа ко мне на квартиру явился известный мне еще в 1907–1908 г. «Степа», который был в Киеве в 1908 г. летом. Он бежал с каторги, куда он был сослан по приговору екатеринославского суда за убийство офицера… В Киеве он был по пути за границу, причем со мною встретился только для того, чтобы ему помочь деньгами. Я дал ему 8 рублей и адрес в Черкассы, куда он и отправился. При его появлении 16 августа «Степа» был хорошо одет, и я его не узнал. Открыл ему дверь я сам… «Степа» заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена, что сомнения, которые были раньше из-за того, что многое приписывалось убитому в Женеве в 1908 г. провокатору Найдорфу (кличка «Бегемот», настоящая фамилия которого Левин из гор. Минска), теперь рассеялись и что решено о всех собранных фактах довести до сведения общества, разослав объявления об этом во все те места, где я бываю, как, например, суд, комитет присяжных поверенных и т. п. Вместе с тем, конечно, мне в ближайшем будущем угрожает смерть от кого-то из членов организации. Объявления об этом будут разосланы в самом ближайшем будущем. Когда я стал оспаривать достоверность парижских сведений и компетентность партийного суда, «Степа» заявил мне, что реабилитировать себя я могу только одним способом, а именно путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Кулябко, но что во время «торжества» в августе я имею богатый выбор. На этом мы разошлись, причем последний срок им был мне дан 5 сентября. После этого разговора я, потеряв совершенно голову из опасения, что вся моя деятельность в охранном отделении будет раскрыта, решил совершить покушение на Кулябко. Но будучи встречен Кулябко очень радушно, я не привел своего плана в исполнение, а вместо этого я в течение получаса излагал ему и приглашенным им Спиридовичу и Веригину вымышленные сведения. Уйдя от Кулябко, я опять в течение 3-х дней ничего не предпринимал. Потом, основываясь на его предложении (при первом свидании) дать мне билеты в Купеческое и театр, я попросил у него билет в Купеческое. Тем я вновь не решился совершить покушение и после Купеческого ночью поехал в охранное отделение с твердой решимостью убить Кулябко. Для того чтобы его увидеть, я в письменном сообщении еще больше подчеркивал грозящую опасность. Кулябко вызвал меня к себе на квартиру, встретил меня совершенно раздетым, и, хотя при такой обстановке я имел все шансы скрыться, у меня не хватило духа на совершение преступления, и я вновь ушел. Тогда же ночью я укрепился в мысли произвести террористический акт в театре. Буду ли я стрелять в Столыпина, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».
Подполковник Иванов закончил допрос. В его папке лежало показание-талисман, которому суждено было оградить тайную полицию и лично Кулябко от нависшей над ним опасности в связи с ожидавшимся приездом сенатора Трусевича. Теперь Богров собственной рукой зачеркнул свою же версию, которую он упорно отстаивал па предварительном следствии. Вместо нее была выдвинута другая, спасительная во всех отношениях. По новой версии, мотивом убийства являлась не личная воля Богрова и не политическая его месть, а чужая, подстрекательская воля, притом угрожавшая убийце уничтожением.
Иванов был доволен и тем, как разрешился вопрос о личности подстрекателя. Чтобы не вовлекать в дело новых лиц, на что Богров никогда не согласился бы, был изобретен «Степа», лицо некогда реальное, а на день допроса существовавшее лишь на архивной фотографии, на обороте которой почерком Иванова было крупно выведено: «Вячеслав Куприянович Виноградов, подпольная кличка — «Степа», участник зарубежной анархистской
Вполне удовлетворило Иванова и показание о Кулябко, который на этот раз рисовался верным царским слугой, обреченным анархистским подпольем на смерть от руки Богрова. Эта рука, однако, не поднималась па Кулябко как на честного и хорошего человека…
Пробуждение
В ночь на 12 сентября Богров спал, когда за ним приехали тюремщики. Тихонько они стали открывать дверь. Когда тюремщики вошли в камеру, Богров проснулся и вскочил на ноги. Он почувствовал, что это конец. Мгновенно внутренний холод охватил его сердце, и его затрясло. Чтобы скрыть свое состояние, он попросил дать ему его шляпу. Шляпы ему не дали, а ловко и неожиданно скрутили руки назад и стали связывать их веревкой. Богров не сопротивлялся. Движениями рук и тела он помогал тюремщикам крепче скрутить его руки. Все делалось молча, напряженно, торопливо. Ему вдруг захотелось услышать хоть обыкновенный человеческий голос, но кругом все молчало. Тогда ему захотелось услышать свой собственный голос, проверить, не сон ли все это, и он четко проговорил:
— Самая счастливая минута в моей жизни только и была, когда услышал, что Столыпин умер.
Но разговор не был поддержан.
Богрова вывели из камеры во двор, где его поджидала группа людей. От группы отделился вице-губернатор. Он подошел к Богрову, деловито осмотрел его скрученные за спину руки, попробовал, крепко ли они связаны, и тут же приказал закрутить их потуже, чтобы по дороге не развязались. Конвою он дал инструкцию: «Стрелять, если попытается бежать или если кто-либо по дороге попытается его освободить». «Так вот и увезли, — рассказывал впоследствии Лятковскому часовой-очевидец, — больше его и не видели. Наша караульная команда осталась. Когда его увезли, то команда до новой смены все как-то не по себе чувствовала себя».
Кавалькада конников и извозчиков, сопровождавшая Богрова в последний путь, приближалась к «Лысой горе». Здесь все уже было подготовлено к казни. В одном из глухих углов двора форта стояла виселица с опущенной веревочной петлей, тускло освещаемая светом одинокого фонаря, стоявшего на табурете. По двору шныряли какие-то людские силуэты. Томясь от безделья, но почему-то не ощущая важности предстоящего ритуала и собственной главной роли в нем, прохаживался палач Юшков, облаченный в свою устрашающе-живописную униформу. Его фигура придавала обстановке зловещую и мрачную торжественность.
Сопровождавшие Богрова коляски остановились на улице, у ворот. Во двор въехала лишь в сопровождении конвоя карета, в которой, связанный и еле живой, сидел приговоренный. Карета остановилась недалеко от виселицы. По чьему-то приказанию зажглись факелы, породившие чудовищные, прыгающие тени виселицы и людей. Смертника во фраке и без головного убора вывели из кареты и под руки подвели к табурету, стоявшему возле виселицы. Отсутствующим взглядом он озирался вокруг, дальним сознанием постигая, что он центральная фигура действия. Богрова окружил конвой, к которому подошли вице-губернатор, полицмейстер, товарищ прокурора Киевского окружного суда Лашкарев, тюремные служители и другие официальные лица, присутствовавшие для того, чтобы после казни засвидетельствовать смерть приговоренного. Лашкарев при свете факела зачитал постановляющую часть приговора, которую Богров уже однажды выслушал. После оглашения приговора последовал приказ вице-губернатора палачу: «Действуй!»
Стоявший возле виселицы Юшков придвинул к себе табурет, снял с него мешок и ловко накинул его на голову Богрова. Схватив последнего своими мощными руками, он поднял его и поставил на табурет. Придерживая Богрова, Юшков посмотрел сначала вверх, а затем на основание виселицы. Здесь, возле столба, обвитого веревкой, он увидел стоящего Лашкарева, прижимавшего, согласно инструкции, пальцами правой руки к столбу конец веревки. Все в порядке. Можно начинать. Привычным движением Юшков набросил петлю на плечи Богрова, руками нащупал шею, на которую натянул петлю, и почти мгновенно, неожиданным ударом ноги выбил из-под Богрова табурет. Все было настолько просто, что не верилось, что на глазах живых людей происходит мистерия умерщвления им подобного… Казненный дернулся всем телом и на какое-то мгновение повис в воздухе. Но вдруг молниеносно по виселице зазмеилась веревка, и повешенный упал на землю. Присутствующие ахнули. Все поняли, что случилось страшное и неожиданное: неужели слепой случай освободит от смерти убийцу Столыпина? (Согласно христианской традиции, подобный случай объяснялся вмешательством божественной силы, и было грешно повторять ритуал казни.)