Тайны политических убийств
Шрифт:
И вот что она рассказала.
Утром к ней пришли молодые люди, сказали — студенты, которые знают, что я живу при участке, и стали ее стыдить, что ее сын — палач, вешатель, и велели ей посоветовать мне бросить это дело, и тогда, если я желаю, общество мне даст деньги, чтобы уехать из Киева куда-нибудь. Но уехать надо немедленно — так они передали, — чтобы я не смел исполнить приговор над убийцей Столыпина. Студенты предупредили мать, что если не выполню их требования, то по всему нашему району будут расклеены листовки, приглашающие жителей прийти на «Лысую гору» и смотреть (была указана дата казни), как я вешаю людей. Я стал кричать на мать и предупредил ее, что если она хоть раз еще встретится со студентами, то я убью ее. Вдруг меня такая досада взяла, я сильно ударил мать, стоявшую передо мною на коленях, кулаком по голове. Она опрокинулась навзничь и перестала дышать. Я забежал в канцелярию участка и сообщил, что убил свою мать. Все сразу побежали в мою каморку, где в беспамятстве на полу лежала моя мать. Скоро появилась карета скорой помощи, в которой ее, так и не пришедшую в себя, отвезли в больницу.
Оставшись один, я здорово напился и завалился спать Выспавшись к концу дня, я вспомнил о матери и тотчас же направился в больницу проведать ее. Но служители не пустили меня. Я стал, понятно, скандалить, шуметь. Ко мне подошли незнакомые молодые люди, которые будто сочувственно спросили меня: в чем дело, почему я кричу, кто меня обидел? Я их послал ко всем чертям, отказался с ними разговаривать и снова направился к дверям больницы. Но молодые люди набросились на меня, скрутили руки и усадили в ждавшую их пролетку, чтобы отвезти в полицию. Когда я стал кричать от боли и возмущения, они сунули мне в рот кляп. Помню, что по дороге я просил дать напиться. Они ухитрились влить мне в глотку из бутылки водку. Больше я ничего не запомнил.
Очнулся Юшков через два дня в одном из кабаков на окраине Петербурга. Возле него никого не было.
От кабатчика он узнал, что сюда он пришел накануне в обществе шумной студенческой компании, которая почти сутки праздновала его, Юшкова, именины. Юшков потребовал вызова полиции. Пока явился ее представитель, кто-то услужливо снова его напоил.
— Что там дальше произошло, — продолжал Юшков, — не помню, крепко напоили. Пришел в себя только на вокзале в Киеве. Кругом конвоиры, которые прямо с вокзала повезли меня в канцелярию генерал-губернатора. Когда меня завели в его большой кабинет, сам Трепов вышел из-за стола ко мне навстречу и строго спросил, как я попал в Петербург. Я ему рассказал, что группа студентов насильно меня увезла туда. Трепов рассвирепел и потребовал, чтобы я ему рассказал, как началось мое знакомство со студентами. Я стал повторять свой рассказ, но вдруг страшный удар нагайкой ожег меня. Откуда она взялась у него в руках, понятия не имею. Удары сыпались градом, и я свалился на ковер. И тогда генерал начал избивать меня лакированными сапогами. Как он меня бил! Так меня еще сроду никто не бил, — почти с гордостью закончил Юшков свое повествование.
Из дальнейшего рассказа Юшкова выяснилось, что его, наконец, подняли и отвезли в Плосский участок, где передали в руки пристава, который, в свою очередь, избил Юшкова уже «по-дружески». Потом его накормили, напоили и уложили спать. Разбудили его ночью и, нарядив в палаческую униформу — плисовые шаровары, щегольские сапоги, красную рубаху и того же цвета колпак, — повезли на «Лысую гору» — место казни.
…С исчезновением палача Юшкова в жизни Богрова наступила пауза, которую Иванов решил использовать для последней атаки на арестованного. 10 сентября он явился в «Косой капонир» к измученному длительным ожиданием казни Богрову, который не знал истинной причины ее оттяжки. Иванов надеялся надломить дух Богрова, внушив ему иллюзии о возможности «чуда» в его положении, если он в конце концов решится дать «правдивые и искренние» показания, желательные жандармскому ведомству. По расчету Иванова, Богров, поверив в иллюзорные намеки, обретет силу не только для дачи благоприятных для охранки показаний, но и для собственноручного их изложения, что само по себе послужит доказательством их добровольности, а потому и достоверности.
Иванов заверил Богрова в том, что ожидаемые показания будут носить сугубо конфиденциальный характер, так как они, мол, нужны лишь полицейскому департаменту для ограждения его, Богрова, от «обидных и незаслуженных» обвинений и спасения Кулябко.
Иванов между тем отметил, что Богров за последние дни сильно сдал. Не ускользнуло от его оценки и то новое, беспомощное и приниженное, что гнездилось во взгляде Богрова. Он понял: Богров ждет «чуда» и Иванова считает его провозвестником.
Он приветствовал Богрова и спросил, как ему спалось. Богров вежливо поблагодарил и мгновенно вернулся в привычный ему мир отрешенности и пренебрежения к смерти.
— Что случилось, почему до сих пор за мною не приходили? — твердо спросил он.
Иванов присел на прикованный к полу табурет, жестом приглашая Богрова сесть на нары.
— Разве вам не ясно, что в вашем деле кое-что происходит? Приговор по вашему делу, как вы знаете, подлежит конфирмации со стороны генерал-губернатора, а в этой стадии приговор может быть и изменен, разумеется, при наличии оснований. Вот я и приехал к вам — вы ведь знаете, что я отношусь к вам неплохо, — помочь создать вам эти основания. Теперь они полностью зависят от вас.
И Иванов дружелюбно, наставнически посоветовал Богрову собственноручно написать подробные показания, которым «можно было бы поверить». В этих показаниях, по мнению Иванова, должно быть подчеркнуто и в деталях убедительно обосновано, что Богров все время честно служил охранному отделению и в настоящее время предан ему и что эта честность никогда не вызывала сомнений ни у Кулябко, ни у других руководителей секретной полиции в Киеве. Что касается убийства Столыпина, то, по совету Иванова, Богрову следовало убедительно показать, что он пошел на это действие не по собственной воле, а по принуждению, под угрозой смерти со стороны анархистского подполья, узнавшего о его, Богрова, связях с охранкой.
(Подлинники протоколов допросов Богрова от 4–10 сентября 1911 г. были найдены в архиве департамента полиции Б. Струмило и опубликованы им в 1924 г. в журнале «Красная летопись». Копии этих протоколов Иванов направил следователю Фененко в день приезда в Киев сенатора Трусевича, у которого все дело вместе с указанными копиями протоколов находилось с 16 по 24 сентября 1911 года.)
— Вы должны указать, кто персонально вас толкнул на убийство Столыпина, — доверительно продолжал Иванов. — Когда вы говорите, что эта мысль возникла лично у вас и что ради нее вы готовы умереть на виселице, вам никто не верит. Ваше показание от 4 сентября 1911 г., которое вы дали лично мне, никого не удовлетворяет. Кого вы скрываете, за кого вы готовы сложить голову, за Лятковского и «Степу»?
Иванов выложил на стол несколько фотографий, на обороте которых были написаны фамилии, имена и отчества изображенных на них лиц, их партийная принадлежность и партийные клички. Среди этих фотографий Иванов нашел и выделил две: Петра Лятковского и «Степы». На обороте фотографии «Степы» крупным почерком Иванова было написано: «Каторжник Вячеслав Куприянович Виноградов, кличка — «Степа», член анархистской группы «Черное знамя».
Подбадриваемый молчанием и покорностью Богрова, Иванов продолжал наступать.
— Вам пет смысла сейчас упираться. Времени у вас осталось не так много. Возьмите бумагу, ручку и пишите.
Богров как бы очнулся от тяжелого обморока. Глухо стал он возражать против навязываемой ему роли Лятковского и «Степы». Последнего он видел всего несколько минут в 1908 г., когда он, Богров, будучи кассиром группы, вручил ему восемь рублей для переезда в Черкассы. Больше он его никогда не видел. Но Богров уже оказался надломленным спасительным смыслом, который он уловил в словах Иванова, и всем своим сердцем и расслабленной волей ринулся в западню к вожделенной приманке. После некоторых дополнительных разъяснений Иванова Богров машинально ухватился за ручку, придвинул к себе бумагу и чернила и стал писать.