Тайны советской кухни
Шрифт:
Дальше не становилось лучше. Мои детсадовские сокамерники травились тухлым мясом в борще. Затем мама подслушала в автобусе, как моя воспитательница учила молодую коллегу, как уменьшить число детей в группе: «Окна открывай, да пошире». Снаружи было минус тридцать и свистел ветер.
Мама с неохотой пошла к своему отцу.
Полковника Наума Соломоновича Фрумкина, моего дедушку-шпиона, я помню вовсе не черноглазым франтом из главы про 1940-е годы. Дедушка Наум давно вышел в отставку, был почти лысым, носил тяжелые очки в черной оправе и делал утреннюю зарядку под патриотические песни. И он гремел — гремел целыми днями.
— Я ВАС ПРИВЕТСТВУЮ И ПОЗДРАВЛЯЮ, — орал он в телефон, —
Меня поражало, что дедушка всегда находил поводы для поздравлений, но потом я нашла около его телефона толстый отрывной календарь. Каждая страница возвещала свежий, ясный советский день и новое радостное событие. День авиации, День Балтийского флота, День транспортной полиции, День водителя танка, День офицера-подводника. Не будем забывать и про всеобщее ликование в День Победы, который дед с апреля начинал отмечать своим привычным шквалом поздравлений. Помпезный брежневский миф о Великой Отечественной войне и культ ветеранов скрашивал дедушкину жизнь в отставке. Когда он не выкрикивал поздравления, он суетился по какому-нибудь важнейшему ветеранскому делу. Большая часть этой суеты касалась Рихарда Зорге, наполовину немца, наполовину русского, резидента разведки, с которым мы простились две главы назад. Его предал Сталин, его казнили в Токио, и с тех пор он был забыт — пока не воскрес благодаря счастливой случайности. В начале шестидесятых во Франции сняли художественный фильм о Зорге и попытались продать его в Россию. Советское министерство культуры сочло всю историю злонамеренной фальсификацией, но охранник Хрущева рассказал ему про фильм. Тот потребовал просмотра.
— Вот как надо снимать! — заявил взволнованный Хрущев, когда свет снова зажегся. — Знаешь, что все это выдумки, а сидишь от начала и до конца как на иголках, все ждешь, что же дальше будет…
— Эмм… Никита Сергеевич, — сказали ему, — Зорге… м-м-м… не выдумка, он… м-м-м… был на самом деле.
Хрущев тут же позвонил в КГБ. Там подтвердили и факт существования Зорге, и его послужной список в разведке. Хрущев без долгих слов посмертно присвоил ему звание Героя Советского Союза и приказал прославлять его как советского шпиона номер один.
Книги о Зорге, специалисты по Зорге, давно забытые родственники Зорге, фильмы о Зорге, значки и почтовые марки с ним… Дедушка Наум попал в воронку бесконечного зоргеанского тайфуна. Он несколько раз брал меня с собой, когда, надев военную форму с медалями, шел рассказывать про Зорге в дома отдыха и на профсоюзные концерты.
В программе мероприятия дедушка обычно шел между самодеятельной народной певицей в васильковом венке, завывавшей «Огней так много золотых», и, скажем, фокусником-любителем. Публика слушала васильковую тетку, выходила покурить на время дедушкиного выступления и возвращалась смотреть фокусы.
— Безобразие! Никакого уважения к ветеранам! — ворчал какой-нибудь увешанный медалями зритель. У меня потели ладони, а лицо приобретало цвет спелых помидоров.
Обращаясь за помощью к отцу, мама оказывалась перед моральной дилеммой. Хотя дедушка чудом избежал ареста во время чисток — не говоря уже о том, что генерал Жуков угрожал расстрелять его за неподчинение, — он остался убежденным коммунистом, человеком старой большевистской школы. Пользоваться партийными привилегиями в личных целях? Это противоречило его принципам. По меркам номенклатуры они с бабушкой жили скромно. Мамины принципы страдали по другим причинам. Шел 1968-й — в этот год советские танки вошли в Прагу, мечты о свободе были раздавлены тяжелым брежневским сапогом. «Оттепель» давно уже закончилась. Мамин антисоветский запал достиг максимума и вошел в клинч с дедовой горячей преданностью системе. Их отношения накалились до такой степени, Государство в лице деда вызывало у нее такое отвращение, что они с братом и сестрой выбросили его архивы. Среди пропавших вещей были военные трактаты Мао Цзэдуна с автографом и, да, важные памятные документы о Зорге.
Нечего и говорить, что маме не хотелось обращаться к деду с просьбой пустить в ход партийный блат. Но другого варианта просто не было.
Так что мама переступила через свои принципы и пришла к дедушке. Он переступил через свои принципы и набрал номер какого-то адмирала.
На следующий же день меня записали в детский сад для детей членов Центрального комитета КПСС.
Услышав, что в этом саду пятидневка, я от ужаса забилась в истерике. Мама и сама была бледна как смерть. Да, дизентерия и пневмония мне, к счастью, больше не грозили. Но предстоящая разлука со мной ее убивала.
И еще этот номенклатурный аспект. Маме претило само существование привилегированной касты с ее изнеженным потомством, бессовестно вкушающим деликатесы. Мы полжизни проводили в очередях за хрящеватым гуляшом и шпротами. «Они» посылали шоферов в «закрытые распределители» — на склады без вывесок, где давали севрюгу, белугу и язык, а также растворимый кофе — самое недостижимое из наслаждений. По крайней мере, так нам представлялось. В обществе, декларировавшем всеобщее равенство, пищевые привычки правящей элиты были тайной для всех. С точки зрения мамы и ее друзей из числа инакомыслящей интеллигенции, вдыхавший ароматы номенклатурной кухни становился соучастником преступлений.
— Не болтай никому, чем вас кормят в садике, — предупредила меня мама, когда мы брели сквозь сугробы. — И не учи никаких песен о Ленине.
Цековский детсад, похожий на коробку из светлого кирпича, находился за высокой оградой в густом, темном, смолистом кунцевском лесу. Неподалеку, за зеленым деревянным забором высотой пять метров, таилась дача Сталина. Она строго охранялась и была заперта с 5 марта 1953 года, когда он там умер. Хотя брежневский режим и пытался реабилитировать Сталина, в народном сознании имя вождя оставалось пугающим и полузапретным. Вся округа, тем не менее, знала, что высокие сосны были посажены там в 1933-м по личному приказу любившего природу генералиссимуса. По его приказу возникли и окружавшие лес холмы, совершенно несвойственные плоской как блин Москве. Всех интересовало, правда ли, что на даче был секретный подземный бункер с туннелем, ведущим прямо в Кремль. Бабушки в платочках, торговавшие картошкой на тротуарах, шепотом сообщали покупателям, что его отравили евреи. А местные алкоголики не отваживались выпивать в лесу, напуганные слухами о неупокоенном усатом призраке и более убедительными историями о товарищах в форме, стреляющих по нарушителям границы.
По дороге в детский сад я неудержимо рыдала от страха перед заборами и призраками (хотя, признаюсь, лирические сосульки от печальных слез на щеках доставляли мне тайную радость).
Внутри все пахло благополучием и свежеиспеченными пирожками. Особенно великолепен был Ленинский уголок с букетами белых гладиолусов под стендом с фотографиями семьи Ульяновых, обитым красным бархатом и похожим на иконостас. На панорамной веранде, выходившей в лес с призраками, дремали на свежем воздухе номенклатурные отпрыски, завернутые, как поросята, в спальные мешки на гусином пуху. Я пришла во время «мертвого часа».
— Вставайте, будущие коммунисты! — крикнула воспитательница, хлопая в ладоши. — Пора принимать рыбий жир!
Я решила, что она имеет в виду отраву в коричневой бутылочке, которой ежедневно поили во всех детских садах, давая к ней кубик черного хлеба с солью. Вместо этого монументальная нянечка по имени, как сейчас помню, Зоя Петровна приблизилась ко мне с большой ложкой черной икры.
Это была моя первая встреча с севрюжьими яйцами. Они пахли рыбой и железом, как ржавая дверная ручка.