Тайные корреспонденты "Полярной звезды"
Шрифт:
Положительна или совершенно бесполезна деятельность либеральных литераторов, не идущих дальше частных обличений и не поднимающихся до разоблачения всей системы в целом?
Должна ли революционная партия написать на своем знамени далеко идущую программу, или следует на каждом этапе выдвигать ближайшие, непосредственные требования?
По этим и многим другим вопросам Герцен и Чернышевский дискутировали во время встречи в Лондоне в июне 1859 г. Это обсуждалось в «Колоколе» открыто, в «Современнике» — языком Эзопа.
Неоднократно советские исследователи отмечали, что Чернышевский и Добролюбов ставили все эти вопросы более резко, непримиримо, в духе бескомпромиссной
Анализируя повести писателя-петрашевца А. Н. Плещеева, Добролюбов видел их достоинства в духе «сострадательной насмешки над платоническим благородством людей, которых так вознесли иные авторы». Критик и не скрывал, что он подразумевает, в частности, Тургенева и его героев — Рудина, Лаврецкого, «Гамлета Щигровского уезда»:
«Хоть бы веслами работать умели — на Неву или на Волгу перевозчиками бы нанялись или, если бы расторопность была, поступили бы в дворники, а то мостовую мостить, с шарманкой ходить, раёк показывать пошли бы, когда уж больно тошно приходится им в своей-то среде… Так ведь ничего не умеют, никуда сунуть носа не могут. А тоже на борьбу лезут, за счастье человечества вступаются, хотят быть общественными деятелями <…>.Мечтают-то они очень хорошо, благородно и смело, но всякий из нас может сказать им: „Какое дело нам, мечтал ты или нет?“ — и тем покончить разговор с ними».
Добролюбов не склонен прощать «благородным юношам» их недостатки даже за то, что они все же, хоть в мечтах, выделяются из окружающей среды, где «все вокруг искажено, развращено, предано лжи или совершенно безразлично ко всему». Он иронизирует над тем, что «благонамеренные юноши восстают ужаснейшим манером, например, на взяточников, на дурных помещиков, на светских фатов и т. п. Все это прекрасно и благородно, но, во-первых, бесплодно, а во-вторых, даже и не вполне справедливо <…>. Сделайте так, чтобы чиновнику было равно выгодно, решать ли дела честно или нечестно, — неужели вы думаете, что он все-таки стал бы кривить душой по какому-то темному дьявольскому влечению натуры? Дайте делам такое устройство, чтобы „расправы“ с крестьянами не могли приводить помещика ни к чему, кроме строгого суда и наказания, — вы увидите, что „расправы“ прекратятся».
Добролюбов ясно понимал, что его атаки против благородных «лишних людей» могут задеть Герцена, иначе смотревшего на все это.
Надо думать, следующие строки из статьи адресованы как раз руководителям Вольной печати:
«Нам пришло в голову: что, если бы Костина <героя одного из рассказов Плещеева, „благонамеренного юношу“> поселить в Англии, не давши ему, разумеется, готового содержания; что бы он стал там делать? На что бы годился?.. По всей вероятности, и там умер бы с голоду, если бы не нашел случая давать уроки русского языка… Да там о нем не пожалели бы, потому что людей, одаренных благонамеренностью, но не запасшихся характером и средствами для осуществления
Как видим, Добролюбов подчеркивал, что отделяет деятельных представителей старшего поколения, людей «с характером и средствами», от их сверстников, «не запасшихся характером и средствами»13.
Герцена задела подобная классификация «отцов». Для него «лишние люди», так же как декабристы, Пушкин и его собственный круг, представляли то самое былое, те самые искания, к которым следует относиться с величайшей бережностью и осторожностью, извлекая сокровенный смысл из революционного порыва Рылеева и мистики Печерина, из светлых писем Пушкина и чаадаевской безнадежности, из наступательных действий Лунина и спокойного мужества Якушкина и Пущина, из сентиментальной переписки юного Герцена с невестой и бурной патетики Белинского…
О «лишних людях» — своем собственном поколении — Герцен писал:
«Себя нам <…> нечего защищать, но бывших товарищей жаль, и мы хотим оборонить их». Герцен вспоминает в своей статье о том недавнем времени, когда «канцелярия и казарма мало-помалу победили гостиную и общество, аристократы шли в жандармы, Клейнмихели — в аристократы; ограниченная личность Николая мало-помалу отпечатлелась на всем, всему придавая какой-то казенный, правильный вид, все опошляя».
Герцен обращает внимание на два человеческих типа, выработавшихся в борьбе с этими условиями: «лишние люди» — «испуганные и унылые, они чаяли выйти из ложного и несчастного положения»; «желчевики» — «не лишние, не праздные люди, это люди озлобленные, больные душой и телом, люди, зачахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не могут отделаться от желчи и отравы».
Герцен выражал уверенность, что «лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики».
Однако он резко осуждал стремление «желчевиков» «освободиться от всего традиционного». Отвечая на обвинения, что «лишние люди» «были романтики и аристократы, они ненавидели работу, они себя считали бы униженными, взявшись за топор или за шило», Герцен писал:
«Чаадаев — он не умел взяться за топор, но умел написать статью, которая потрясла Россию и провела черту в нашем развитии <…>. Чаадаева высочайшей ложью объявили сумасшедшим и взяли с него подписку не писать <…>. Чаадаев сделался праздным человеком.
Иван Киреевский, положим, не умел сапог шить, но умел издавать журнал: издал две книжки — запретили журнал <…>. Киреевский сделался лишним человеком <…>. Заслуживают ли они симпатии или нет, это пусть себе решает каждый как хочет. Всякое человеческое страдание, особенно фаталистическое, возбуждает наше сочувствие, и нет ни одного страдания, которому нельзя было не отказать в нем» (XIV, 321–326).
В те дни, когда были написаны эти строки, VI-ая «Полярная Звезда» уж начинала формироваться, второй «Исторический сборник» был почти готов, другие издания были на очереди.