Тайные тропы
Шрифт:
Через минуту Алим вернулся и тихо сообщил:
— Устраивается, раскладывает вещи.
Снова принялись за прерванный обед, но закончить его не удалось. Майор вышел в столовую и, ни к кому не обращаясь, потребовал приготовить ванну. Вагнер молча посмотрел на американца и пожал плечами. Майор повторил требование. Тогда Альфред Августович встал и, сдерживая возмущение, произнес:
— В доме нет слуг.
— Нет, так будут!
— Сомневаюсь.
Майор окинул Вагнера холодным взглядом и шагнул к нему. Но между ним и стариком встал Андрей.
Андрей
— А вы кто? — не меняя позы боксера, готовящегося к бою, процедил американец.
— Он офицер Советской Армии, — ответил за Андрея Абих.
— Союзник? — удивленно переспросил майор. Андрей кивнул головой.
— А как вы сюда попали?
— Это не его вина, — сказал Гуго.
— Вот оно что!.. Понимаю… Вашу руку! Я майор Никсон.
Андрей, переборов себя, подал руку.
— А этот? — спросил Никсон, кивнув в сторону Вагнера.
— Тоже союзник. В его доме Грязнов жил со своими друзьями почти год, — пояснил Гуго.
— Странная коллизия! — произнес Никсон. На этом инцидент был исчерпан.
Второй постоялец, капитан Джек Аллен, пришел двумя часами позже и без сопровождающих. Кроме маленького легкого саквояжа и большой полевой сумки с планшетом, у него ничего не было. Повесив шинель и умывшись, он попросил разрешения осмотреть дом. С большим интересом разглядывал архитектурные проекты, развешанные на стенах, и когда узнал, что Вагнер архитектор, долго и тепло жал ему руку.
Изменил свое поведение и Никсон. Это стало заметно после того, как Андрей рассказал, что сын Вагнера сражается в рядах Советской Армии.
Но Никсон считал себя победителем и старался подчеркнуть свое право на главенство в доме.
— Такие люди вносят беспокойство в жизнь и превращают все хорошее в свою противоположность, — говорил Аллен про Никсона, когда его не было.
Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни Юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.
Окончательного освобождения оставалось ждать недолго. Советские войска вошли в Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт. Войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки.
С волнением читая ежедневные сводки, Андрей мысленно представлял себя возвращающимся домой. Как хотелось услышать сейчас слово «мир»! Андрей ходил по улицам мечтательно настроенный и прислушивался к разговорам. Омрачало радость отсутствие Никиты Родионовича. О нем ничего не было слышно, никто его не видел.
«Если он жив, — размышлял Грязнов, — то скоро разберутся, кто он, и выпустят». Однако шли дни, а Никита Родионович не возвращался. Беспокойство друзей усиливалось. К нему прибавилось чувство недоумения:
— От победителей не тянет воздухом свободы, — сказал по этому поводу Абих.
Рынок превратился в огромную толкучку. Американские солдаты и офицеры продавали все что угодно: сгущенное молоко, ткани, табак, консервы, шелковые чулки, жевательную резину, обувь, часы, кольца, серьги, браслеты, скатерти, одеяла, спиртные напитки. Они меняли вещи на продукты, доллары на фунты, марки на советские деньги, военные гимнастерки на женские комбинации, сухой спирт на разведенный немецкий шнапс.
Через несколько дней стало известно, что бургомистром назначен тот самый глава города, которого на этот пост четыре года назад водворили гитлеровцы. По слухам, он являлся дальним родственником небезызвестного Гесса.
Поразительным явлениям, казалось, не будет конца. Как-то утром, бродя по городу, Андрей и Алим встретили на бульваре майора Фохта. Он шел в новеньком штатском костюме и мягкой велюровой шляпе серого цвета с большими полями. Майор сделал вид, что не узнал Андрея.
— Не пойму, что происходит, — сказал тихо Грязнов, показывая Алиму на Фохта. — Это гестаповец, тот, который вызывал Вагнера и нас с Никитой Родионовичем. И он на свободе…
— Возможно, скрывается, — высказал предположение Алим.
— Чорт его знает! Возможно. Вечером после ужина Вагнер сказал:
— Хорошо, если бы эта война была последней! Никсон расхохотался:
— Война новая придет быстрее, чем вы думаете.
— Это, по-вашему, обязательно? — спросил Вагнер.
— Непременно.
Никсон достал из кармана небольшую записную книжку, порылся в ней и, найдя нужное, сказал:
— Вот что пишет Фокс: «Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне…
Они будут менее заняты Германией, чем друг другом».
— Странная точка зрения, — произнес Вагнер. — К счастью, имеется другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее. Я имею в виду решение Ялтинской конференции.
— Под которым поставил свою подпись наш покойный Рузвельт, — добавил Аллен.
— Старик переборщил, — развязно проговорил Никсон. — Ему никто не давал полномочий подписываться за всех нас… Правда, говорят, что последнее желание умирающего — закон, но закон не для страны. Покойный президент, я думаю, понимал, что жить ему осталось недолго, а поэтому и решил прославиться в роли миротворца, чтобы не портить отношений с союзниками. Притом, разве можно допустить разрушение, преднамеренное разрушение, промышленной мощи Германии? Допустимо ли, чтобы три человека вынесли приговор целому народу и обрекли его на полное экономическое прозябание?