Тайный архив Корсакова. Оккультный детектив
Шрифт:
– Вот вы какого мнения обо мне?
– Вы смелый человек, Гаврила Викторович. Я же вижу медаль у вас на груди – Святой Владимир третьей степени. По времени выходит, что за Бухарский поход, не так ли?
– Откуда?.. – вскинулся исправник, но затем махнул рукой и кивнул: – Да, за Самарканд [10] .
– Но даже вы испытываете страх перед этим местом. И ведь стало только хуже, когда полил дождь, не так ли? Хуже, чем вы видывали за все годы службы.
Корсаков намеренно положил руку на плечо исправника – и увидел его глазами события предыдущих недель.
10
1868
Увидел звонаря, повесившегося на веревке колокола; связанную и забитую до смерти жену городского головы; доктора с посиневшим лицом у пустого шкафа с лекарствами – он принял все, что хранилось в кабинете. Исправник страдал: город, защите которого он посвятил всю свою жизнь, пожирал себя изнутри под напором неведомого врага, противостоять которому обыкновенный служака не в силах.
Кошмарные картины, пронесшиеся перед взором Корсакова, придали ему уверенности.
– Позвольте вопрос, – продолжил Корсаков. – Перед тем как перебраться в усадьбу, Стасевич ведь не просто этюды малевал? Он оставил после себя портреты. Давайте я даже попробую угадать – серия набросков первых людей города. Семья городского головы. Доктор. Батюшка. Не уверен только насчет вас…
– Нет, – покачал головой Родионов. – Он предлагал. Я отказался. Мне такие подношения ни к чему.
– Ну, я бы не был так уверен на вашем месте, – усмехнулся Владимир. – Талант у Стасевича, безусловно, есть. Он вполне мог написать ваш портрет по памяти. И картина сейчас просто ждет своего часа.
– Вот только стращать меня не надо, – раздраженно отмахнулся исправник. – Ваша история, сколь бы неправдоподобной она ни была, не рассказывает главного – в чем ваш интерес?
– Ваш город сходит с ума, Гаврила Викторович, и вот причина, – уверенно заявил Корсаков и указал на жуткое полотно под потолком: – Это работа Стасевича! Остановить его – вот мой интерес. Я гонюсь за ним второй месяц, от самого Петербурга. Он бежал в Москву, где оставил еще несколько проклятых картин, и сделал все, чтобы убедить меня и других преследователей в том, что он направляется в Польшу. А на самом деле бросился на восток – в Нижний Новгород, Вятку, Пермь…
Прошедшие два месяца действительно превратились для Корсакова в одну сплошную погоню. Стасевич, безусловно, догадывался, что результаты его работы в Петербурге обязательно привлекут к нему внимание, а потому, в ожидании обязательной погони, перебрался в Первопрестольную. Владимир не успел настичь его в Москве, однако ему удалось вовремя уничтожить несколько портретов, оставленных художником. Если бы не дар, Корсаков, скорее всего, повелся бы на оставленный Стасевичем ложный след, ведущий в Варшаву. Этой уловки хватило бы для преследователей, ограниченных обычными приемами сыска. Но Корсаков лично осмотрел каждый гостиничный номер, где художник останавливался; каждую студию, где он работал; каждый дом тех, кто чуть не стал жертвами убийцы с кистями. И дар помог ему. Он взял след, словно породистая охотничья собака. Владимир отправился поездом до Нижнего Новгорода, где Стасевичу вновь почти удалось затеряться в разгар ярмарки, среди сотен тысяч приезжих со всей империи и окрестных стран. Беглец учуял его – возможно, уловил слух о том, что питерский гость разыскивает недавно приехавшего в город художника. В результате Стасевич получил несколько дней форы и отправился экипажем в Вятку, а оттуда все дальше и дальше, на восток. К Перми Корсаков понял, что безнадежно запаздывает. Ему несколько дней пришлось прождать парохода, направлявшегося вверх по Каме тем же маршрутом, что и беглый художник. И вот, по воле случая, он вновь почти настиг свою добычу.
Корсаков не кривил душой, когда говорил своему нанимателю, что не собирается работать наемным убийцей. Более того, за двадцать
– Гаврила Викторович, какой бы небывалой ни казалась моя история, я говорю правду, – продолжил Владимир. – Не могу объяснить вам всего, ибо сам не знаю многих деталей. Намеренно ли Стасевич прибыл в ваш город или это лишь несчастливое стечение обстоятельств? Был ли род Серебрянских отмечен печатью порока изначально или они обрекли себя на вечное проклятие, поддавшись на обещания уцелевших идолопоклонников? Но у меня нет сомнений – в этих камнях заключено зло. Оно впало в спячку после того, как Серебрянские лишились возможности приносить крепостных в жертву. И Стасевич сейчас хочет пробудить его вновь. Если художника не остановить, то еще несколько дней или от силы неделя – и ваш город перестанет существовать, смытый ливнями и помешательством. А Стасевич в лучшем случае обретет силу, с которой сможет творить еще более страшные дела.
– А в худшем? – с сухим смешком уточнил Родионов.
– А в худшем он заигрался с материями, которых не понимает сам, и за рукой, что вы видите на картине, последует ее хозяин. Целиком. И тогда ваш город станет только началом.
– Ваши слова звучат как полное безумие, – констатировал исправник.
– Это легко проверить. Пока еще не поздно – идемте к Серебрянским. К черту непогоду и распутицу. Если я ошибаюсь, то нас просто будут ждать недовольные бывшие помещики и испуганный столичный художник, которого случайным ветром занесло в ваши края. Если же я прав, то лишь мы с вами способны остановить то зло, что готово вырваться на свободу.
22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских
К деревне, прилегавшей к усадебному дому, они подошли, когда уже совсем стемнело. Владимир сверился с часами – одиннадцать часов вечера. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней и многих лет запустения, поэтому путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника. Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и странный гость из Петербурга, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.
Деревня представляла удручающее зрелище. Большинство домов совсем обветшали и стали непригодными для жилья. Крыши провалились, стены покосились, окна разбиты. Никто даже не удосужился заколотить их. Заброшенные сады и огороды заросли сорняками, а фруктовые деревья стояли голые и сухие. Немногочисленные фонарные столбы покосились, а то и вовсе валялись на земле. Посреди всеобщей разрухи оставалось несколько домов, выглядевших более крепкими, – их покинули позже остальных.
– Я так понимаю, от Серебрянских ушли не все крестьяне? – спросил Корсаков.
– Большей частью ушли, конечно, но кто-то остался, – ответил ему Родионов.
– Тогда где они? Вас не волновала их судьба?
– Стыдить меня вздумали? – кинул на него колючий взгляд исправник. – Поймите, Владимир Николаевич, Серебрянских навещали только городской голова и я пару раз. Те крестьяне, что решили остаться, утверждали, что сделали это по собственной воле. А когда Серебрянская появилась в городе лет десять-двенадцать назад и потребовала вернуть часть бывших крепостных, ее вежливо отправили восвояси, сказав, что делать этого никто не будет. С тех пор она не возвращалась, из усадьбы никто не приходил и мы их не беспокоили. Так было легче для всех.