Тайный воин
Шрифт:
Ознобиша сидел за столом в книжнице, обложившись старыми картами, путевниками, описаниями коренных земель Андархайны. Он все их уже пролистал, пора было нести обратно на полки, но меньшой Зяблик не двигался с места. Глядел, замерев, на язычок пламени, ровно стоявший за медной сеточкой, за стёклышком дозволенного светильника.
Где-то там, далеко на юге, где в Беду жестокий огонь не падал клочьями с неба, как здесь, а местами летел по самой земле…
Где-то там, в половине пути до сожжённой фойрегской круговины, стоял большой кряж холмов, называвшийся забавно и ласково: Ворошок.
Боярский род Нарагонов, много веков назад свивший гнездо в холмах, дал крепости
В удатном месте подобные злыдни не приключаются.
Местный народ, судя по всему, тоже так полагал. Пришлось замку опять сменить имя. Теперь он звался Невдахой.
Ознобиша на разные лады твердил это слово, в животе всё более холодело. Сведущий Воробыш подслушал вчера, как Инберн назидал стряпкам, готовившим дорожный припас: «Всем чтобы до Невдахи хватило!»
Новая услышка почему-то столь напугала Ознобишу, что он никому ничего не сказал, даже Скваре. Сразу побежал заправлять знакомый светильник. Из книг ему легче было принимать злые вести, чем от людей. Теперь он всё знал. Уезжая, Болт Нарагон отрёк замок мирским товарищам Ветра. Ныне в крепости располагался один из путей котла – учельня летописцев, счислителей, помощников судей.
Огонёк за чистым стеклом горел ровно и ярко… Что напишут через двадцать лет про Чёрную Пятерь? Доведётся ли кому прочитать о верёвке казнённого, свившейся в плетежок побратимства?..
Всего более державец Инберн любил размеренную, спокойную жизнь. Как говаривали в коренной Андархайне – сегодня мостить дороги, а завтра ездить по ним, не зная беды!
Вот только Владычице зачем-то было угодно, чтобы плавный бег этой жизни всё нарушался кочками да горбами.
Когда сразу трое приспешников начали кашлять и покрылись сыпушкой, державец огорчился, поняв: нежданную помеху с рук запросто не стряхнёшь.
– Карает нас Правосудная… – прошамкал старый Опура. Юношеские прыщи гадко и смешно казались сквозь редкую седую поросль на щеках. – Умножилась в людях неправда!
Толстая Кобоха предположила, что трое заболевших чаще других пробовали яства, предназначенные для высокого стола, отчего и были наказаны. Запонец у неё был с надставленными завязками. Понятно, она страсть любила уличать в обжорстве других.
– Да я!.. – возмутился Опура. – Да за такие слова!..
Его сжатые кулаки выглядели ещё смешнее обсыпанных краснотой щёк. Кобоха схватилась за скалку. Приспешники подались в стороны, рассчитывая повеселиться, но до драки не дошло. Дед согнулся в три погибели, остановленный кашлем.
– Вон с моей поварни! – погнал Инберн паршивых. – Роетесь тут нечистыми руками!
Изгнанные вышли, повесив головы. Очень скоро всех троих позвали обратно. Никто не знал погребов и припасов так, как они.
Поразмыслив, Инберн заподозрил самое скверное. Велел послушному Лыкасику разжечь светильник поярче.
– Ступай посмотри, что там делается, расскажешь. Особо приглядись к стенам и потолку…
Прозвучало зловеще. Воробыш забоялся. Подумал, что Инберн мог бы отправить вниз кого поплоше, вроде чёрной девки Надейки: сиротой меньше! Хватились такой, когда уж и лёд прошёл!.. Тут же вспомнил, как Сквара помогал Надейке двигать неподъёмные короба. Стало совестно. Воробыш сморщился, нырнул в раскрытую прорубь, веявшую неподвижным земляным духом.
Инберн остался ждать, беспокойно теребя усы.
Погреба, где хранилось съестное, были отгорожены от прочих крепостных подземелий надёжными стенами, возведёнными уже после Беды. Лыкаш вырос в деревянной избе. Левобережники трудно привыкали к камню. Однако даже он понимал, что работа была вовсе не образцовая. У стойного плотника ведь не торчат внутрь дома корни и сучья, не свисает кора…
Голоса наверху отдалились, стали невнятными. Пламя светильника придавало уверенности. Лыкаш немного обжился, осмелел, сделал шаг прочь от лестницы, пошёл чередой тесных палат. Мимо плыли кадушки и стенные полицы, заставленные горшками… Тени как-то слишком проворно отбегали назад. Воробыш рад был жить под рукой Инберна, но сейчас, право, не знал, что лучше: брести тут в тишине – или гоняться по лесам за рыжим Лутошкой, проворным, злым и оружным. Неровную кладку густо обомшили бурые потёки, красиво отороченные белым пухом. С потолка свисали лохмотья вроде густой паутины. Они колебались в потревоженном воздухе: ловчие тенёта, наделённые собственным движением…
Достигнув самой дальней стены, Лыкаш вздохнул с облегчением. Начал соображать, какими словами доложит всё Инберну. Зачем-то протянул руку, тронул камни, как бы подтверждая, что в самом деле здесь побывал.
Ох, не надо было ему этого делать!.. В каменной толще вдруг ожило, заскреблось, вздохнуло, заплакало…
Воробыш едва не оглох от собственного крика. В углу справа шарахнулись тени, которым совершенно точно не полагалось там быть. Слева, наоборот, засветилось, как гнилушки в мокрой земле. Зловещие паутины стали отделяться от потолка, путаться Лыкашу в волосы, слетать на глаза…
Сейчас совсем обоймут…
И будет он ворочаться на полу уже не человеком, каким проснулся с утра, а жутким коконом, бурым в белом пуху, по сути съеденным, но ещё шевелящимся…
– Мама-а-а!
Обратно в поварню Лыкаш вылетел чуть не плача от пережитого страха, с белыми глазами и непослушно кривящимся ртом. Вот, стало быть, отчего заговаривался и пачкал штаны несчастный Опура. Возьмёшь в толк, как сам того же хлебнёшь…
– Полно мамкать! – оборвал Инберн. Стало понятно: державцу тоже было очень не по себе. – Что видел?
– Там… там… – всхлипнул Звигур.
– Сказывай толком, не то обратно закину!
– Из стены лезет… Жалуется, стучит…
Приспешники попятились от поднятой западни. Инберн нахмурился. Кажется, подтверждались его худшие опасения. Кашель, сыпь… А теперь и юный гнездарь, которого он намечал себе в преемники, начал видеть и слышать всякую небыль.
Всё как прошлый раз.
Погреба пора было окуривать.
За пределами крепости, в сухом амбаре, сберегалась до случая горючая сера, добытая в верховьях Смерёдинки. Требовалось сделать немногое. Перво-наперво поднять наружу съестное. Потом внести во все подземные храмины дырчатые горшки, полные рдеющих углей. Утвердить поверх каждого по сковородочке жёлтых комьев… И – прочь что есть прыти, силясь опередить погибельный чад! А уж там дед Опура запечатает всю западню глиной кругом, как запечатывал андархские печи. Только крышку поднимут не через полдня, а суток через трое, когда в поварне окончательно перестанет вонять.