Тайный воин
Шрифт:
Ничего особенного. Немного повременить, да и всё…
Прошлый раз, когда в погребах расплодилась плесень, Инберн выпросил у Ветра смертника. Убийцу, откупленного в Шегардае.
Как все лиходеи, осуждённые смерти за душегубство, тот человек отчаянно хотел жить. Прежде чем спускаться, он замотал рот и нос мокрым тряпьём. Видел, как ограждали своё дыхание городские золотари. А уж обратно по всходу невольный окурщик не взошёл – вылетел пузырём из воды. Потом оказалось, что последней серницы до углей он не донёс. Очень торопился спастись.
Он всё
Приспешники постарше очень хорошо это помнили. Молодые были наслышаны.
Инберн то обводил рассеянным взглядом поварню, то, хмурясь, смотрел в тёмную прорубь.
– Сейчас жеребья метать заступник велит… – вздохнул кто-то.
Толстая Кобоха что было сил вцепилась в подпечек. Так, словно её собрались отдирать и тащить, а она – нипочём не даваться. Девчонка Надейка моргала, закусив трепещущий палец.
Опура вдруг широко и радостно улыбнулся:
– Не надо нам, твоя почесть, никакой жеребьёвщины. Я тебе добровольник. Я-то пожил!
Лыкаш тоже дёрнулся вперёд, но спохватился, одумался, отступил.
– Ты? – словно не вдруг заметив Опуру, сказал Инберн. – А дрочёны кто взбивать будет?.. Загибеники чинить? Кроме тебя недельца найдём! – Повернулся к вздрогнувшему Воробышу. – Этот ваш кабальной… долго ещё кладовку населять будет?
Гнездарю стало страшнее, чем в древодельне, когда Беримёд уличал их со Скварой в намерении вытесать гусли. Он бухнулся на колени:
– Добрый господин… твоё высокостепенство…
Инберн удивился:
– Ты меня о кабальном вздумал просить?
Лыкаш стиснул правую ладонь левой:
– Добрый господин… Моя мамонька вовсе по-другому плесень отваживала. Стены велела мочой мазать, на пол красную соль сыпала… И пропадало…
Инберн не сразу, но прислушался. Насчёт мочи всё было понятно. Если в ней добела стирали одежду, значит и стены могла вычистить. Державец грозно уставился на ученика, встопорщил усы:
– Какую такую соль?..
Воробыш почувствовал на себе взгляды всей стряпни, почти пожалел, что высунулся. Однако представить, как давятся собственными лёгкими Опура или Лутошка, было ещё невозможней.
– Не в пронос твоей чести, господин… Красную. Я сам видел за Неусыпучими топями, она там ключами кипит… И на вкус та же…
Инберн обошёл его, снова заглянул в прорубь. Кабального Ветер ему навряд ли отдаст, да и смертников в Чёрной Пятери ожидали ещё не скоро. Державец снова подумал про холопа в кладовке. Кажется, затею дать парнишке самострел поднесли источнику те двое неразлучных, младший Зяблик с дикомытом. Ветер их похвалил. Может, и Лыкашка не только умение греть масло для пряженцев из дому принёс?
Он принял решение.
– Сроку тебе седмица. Ухичивай погреб, как у вас принято. А не пропадёт плесень, полезешь окуривать.
Продух Сквара нашёл, но не очень обрадовался. Он всё-таки не угадал направления. Мрачный ход вывел его далеко за пределы крепости, под скалы у маленького лесного зеленца, служившего кормовищем вепрям и зайцам. Чтобы выбраться наружу, пришлось пластаться в щели между камнями. Сквара застревал, обдирался, гадал про себя, на что ему это надо. Он всё равно не хотел возвращаться в крепость поверху. Бежать от зеленца до зеленца по лютому морозу – невелика радость. Да и светильник хорошо бы забрать, покинутый на краю подтюремка… Тем не менее всякий путь следовало пройти до конца. Извиваясь и брыкаясь, Сквара вывалился из расселины и некоторое время блаженствовал, отогреваясь в тёплой калужине. Он даже не очень опознавался кругом. И так хорошо представлял, как выйти сюда лесом. Может, пригодится когда. А нет, ну и не надо.
– Была б дыра да пар валил, – лениво пробормотал он. – А что сунуть найдём…
Влажное тепло навевало дремоту. Залёживаться было нельзя, но от этого только хотелось плотнее сожмуриться, притворяясь, будто нежишься в домашней мыльне и пар любит в костях, изгоняя усталость дальней дороги. «Вот он я, мама. Не сердись уж, что припоздал…»
Так всё время тешил себя несчастный Лутошка. Вот засну и проснусь, и вновь станет канун Маганкиной прелюбы, и не сунусь я нипочём в проклятый собачник, саночки возле двери поставлю да мимо тихо пройду…
«От мечтанья не сбудется, – говорил ему Сквара. – Случилось уже, теперь думай, как жить, а отменить не отменишь!» Лутошка не слушал. Лил пустые слёзы о небываемом. Что взять с бедолаги? Добро бы отца его люди хвалили Корнем или Пеньком. А то – Недобоем.
Опёнок зло выругался, поднялся из нагретой лужи, полез назад, в знакомую тьму. Холод сразу вцепился отточенными когтями. Болотная вода стекала под землю, постепенно утрачивая тепло. Петь больше не хотелось. Сквара стучал зубами, чертил рукой по стене, отсчитывал шаги.
Когда, согласно этому счёту, впереди должно было забрезжить пятнышко света, темнота осталась непроницаемой. Сквара замер на месте, стараясь проглотить накативший страх, раздумывая, мог ли где-нибудь свернуть не туда. Получалось – не мог. Волей-неволей вспомнился глухой удар за спиной. Волна, плеснувшая в ноги.
– Чего боюсь-то? – спросил он вслух. – Коли так, обратно в болото… – И тут же почти въяве увидел, как злая воля смыкает без того едва проходимый лаз под камнями. – А нет, дальше побреду, куда-то ведь выйду!
«Ага, в завал упрусь или в стенку…»
Он очень бережно переступал босыми ногами, ища зыбкие плиты, так испугавшие его поначалу. Нашёл – выдохнул с облегчением: почти дома! Сейчас будет размыв. Щель в подтюрьмок, где всего-навсего иссякла маслёнка слабенькой лампы…
Промоина не обманула, разверзнувшись ещё внезапней, чем по дороге туда. Сквара вынырнул, одушевился, запел:
– Экий ты, братец, право, трусишка… – Он-то решил уже, что исчерпал все созвучия к слову «крышка» и нипочём не выдумает иных, но они вдруг посыпались сами. – Млеет душа, намокли штанишки… Рвись из-под крышки!