Тают снега
Шрифт:
– Я и не просился, - посуровел Яков Григорьевич.
– А-а, я знаю. Я так, по злости бабьей наговаривала на нее. Болтала, потому что хуже ее была. Завидовала, а кому завидовала, дура! У Макарихи детишки, бедность. Сердцу ее не бабьему завидовала, душе ее доброй, и ненавижу, и тебя ненавижу-у...
– вдруг исступленно захрипела Евдокия.
Ребята приоткрыли дверь. Яков Григорьевич махнул на них и поднялся, бледный, пришибленный. Евдокия рыдала:
– Уйди, уйди отсюда!
– Дуся, Дуся, что ты, успокойся. Ну к чему ты... К чему все это?
Она немного
– Сядь, слушай! Судьба, видно, быть вам вместе. Но ребят не обидь. Они и от меня обид много приняли!
– Ну зачем ты это, зачем?
Всем вам без меня будет лучше, всем... Лишняя я. Известно - больную птицу и в стае клюют.
– Голос Евдокии опять задрожал, и по щекам покатилась слеза.
– Обидно-о! ох как обидно...
– Да не изводись ты, Дуся. Что за блажь на тебя...
– Ох, Яша, почему это так бывает: кому в жизни счастье коробом валит, а кому и в спичечную коробку нечего положить?
Яков не ответил. Она шевельнулась, спросила:
– Чего молчишь-то?
– Добиваться надо счастья-то, - осторожно промолвил он.
– А добыть его - не сундук из реки вынуть...
– А-а, про погибель мою опять вспомнил... С Макарихой сравниваешь?..
– Насчет ее счастья лучше помолчать. Да и не жалуется она на свою долю. Не слышал ни разу.
Евдокию передернуло от этих слов. Она прикрыла глаза, долго молчала и выдавила:
– Попить.
Яков Григорьевич подал ей стакан и обмер, коснувшись жены. Рука была холодная.
– Завтра я отвезу тебя в больницу.
– Не надо. Сколько можно меня по больницам возить? Довольно. Мне не такое лекарство от тебя нужно было.
С полчаса она молчала, казалось, уснула. Он выключил свет и хотел было выйти, она что-то забормотала. Яков Григорьевич наклонился к ней, услышал глубокий вздох и почувствовал, что она больше не дышит.
При бледном утреннем свете, проникавшем в окно, было видно непривычное спокойствие на лице Евдокии, какого ни разу не было при жизни. Только в складке около рта еще дрожала сиротливая слеза. Яков Григорьевич смахнул ее, сложил уже начавшие костенеть руки на груди Евдокии и медленно побрел в кухню.
Детишки прикорнули на тулупе. Яков Григорьевич разбудил их и срывающимся голосом сообщил:
– Ребята... мать... скончалась...
Славка и Зоя переглянулись между собой. Якова Григорьевича покоробило - на лицах ребят промелькнула радость. Тогда он взял и втолкнул их в горницу. Устало волоча ноги, вышли они оттуда. Подбородки у обоих судорожно вздрагивали. Они уткнулись в широкую грудь отца, покаянно заплакали.
У Якова Григорьевича сдавило сердце, перехлестнуло горло. Чувствуя себя в чем-то непоправимо виноватым, он гладил и гладил своей большой рукой вздрагивающие спины ребятишек.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Встревожило Лидию Николаевну поведение Удалихи на собрании. Она с детства привыкла видеть свою крестную сердитой, шумливой, с мужиковатой ухваткой в деле. Казалось, Удалиха вечно будет такой же сухой и крепкой, как лиственничный корень. И время ничего не поделает с ней. Но вот сдала и Удалиха, похудела, окостлявилась, даже заплакала на людях.
Жизнь
Есть такое поверье, что беда не ходит в одиночку. Если уж на кого посыплются беды, они будут сыпаться, будто тяжкие каменья во время обвала. Пожалуй, по отношению к Удалихе это не было суесловием.
Только подняла своих сынов Удалиха, только дождалась помощников грянула война. Три сына попали на флот, в одну береговую батарею. Лидия Николаевна до сих пор ясно представляет себе этих коренастых, сильных парней с серьезными, как у матери, лицами.
Три сына Удалихи погибли в одну минугу. Мать не получала скорбные вести по порциям. Ей принесли похоронную, в которой были вписаны сразу три имени. Редкому человеку по силам такой удар, но Удалиха устояла. Только года два после похорон никто не слышал голоса старухи на собраниях, не бунтовала она, как прежде, и у нее стали дрожать руки. В это время и попросила она дать ей работу на птичнике. Птахин тогда квартировал у нее и чем мог помогал Удалихе.
Здесь, на птичнике, Удалиха немного "отошла". Снова сделалась шумливой, гремела на заседаниях правления, не давала житья лодырям и рвачам. С первых дней не поладила Удалиха с женой Птахина, Кларой Заухиной. Умела старуха распознать человека с гнильцой. Клара не мыслила себя иначе, как полновластной хозяйкой там, где она жила, и над теми, с кем жила. Но, как говорится, не на таковую напала. Удалиха в своем доме всегда была хорошей хозяйкой и потому скоро "отказала" квартирантам, сказав на прощанье: "Сопля тот мужик, которым баба командует!"
Этим самым навлекла старуха на себя "немилость" супругов Птахиных и немало притеснений от них претерпела. Птахин добился, чтобы ее удалили из членов правления. Попробовал убрать из птичника, но это оказалось выше его власти.
Младший сын Удалихи после войны домой не вернулся, а женился на городской и, как говорят в народе, "вошел в дом". Вот потому-то, что он "вошел в дом", Удалиха и отказалась наотрез жить с ним. Так что, когда Птахин попытался сплавить ее к сыну, она заявила: "До Москвы дойду, но гнезда своего не кину", - да и колхозники подняли ропот. Пришлось Птахину смириться, махнуть рукой на старуху, и она осталась на птичнике.
Не раз забегала на птичник в прошлые годы Лидия Николаевна. Было приятно смотреть, как высокая старуха стояла посреди птичника, разбрасывая сыпучий корм плавным движением руки, а вокруг нее бушевала белая метелица. Вечно хмурое лицо старухи делалось непривычно добрым в эти минуты, и голос звучал так, как, должно быть, звучал, когда она склонялась над люлькой; "Касатушки, касатушки, цып-цып-цып! Ешьте, милые, ешьте, белые". И казалось, куры понимали ее, выводили в ответ свое "ко-ко-ко-ко" постараемся, мол, тоже с понятием.