Тают снега
Шрифт:
Тасю и Лидию Николаевну в кругу втретили приветливыми возгласами:
– Раздайся народ, Макариха плывет!
– Круг шире! Она первой плясуньей была!
– Я сейчас еще с любым кавалером возьмусь, - озорно блеснув глазами, сказала Лидия Николаевна. Доставая из-за рукава платок, она вышла в круг. Лихачев с хорошей улыбкой посмотрел на нее, склонил набок голову и чуть слышно сказал:
– Ну, тетя Лида, уж для вас-то я рвану! Он прощупал пальцами пуговички и, найдя, по-видимому, самую веселую, начал с нее.
Тем, кто не мог пробиться к кругу, сообщали:
– Макариха вышла. Сколько лет
– К тому есть причины!
– хмыкнула какая-то женщина.
– Молчи ты, не брякай языком, - оборвал ее рядом стоявший колхозник, должно быть, муж, потому что она сразу смолкла.
– Много вы знаете, да мало понимаете...
– Тише там!
– Да и так тихо. Эка важность, Макариха курдюком трясет. Чо мы, баб не видали!
– хорохорился маленький мужичок.
К нему обернулся парень, рослый, со спортивным значком на борту пиджака и нахмурился.
– Ты, уважаемый, если выпил, так помалкивай, а то я тебе помогу очистить помещение.
– Все в порядке, все в норме, - испуганно залепетал пьяненький мужичок.
А голоса баяна перекликались между собой, трепетали, то рассыпаясь звонкими переборами, то шли рядом, чуть слышно вздрагивая, набирая темп.
Подхватила веселая мелодия сердца людей, понесла их с собой, наполнив теплотой и удалью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лидия Николаевна шла вначале неуверенно, притопывая, словно прощупывая каблуками крепость половиц, прислушивалась к музыке, примеривалась к кругу. Бывают такие люди, которые хороши в любом наряде. К их числу принадлежала и Лидия Николаевна. В черном шелковом платье, сшитом еще по старой моде, с закрытым стоячим воротничком, в желтых с потертыми носками туфлях, высокая, грудастая, шла она по кругу. Ее темные, всегда задумчивые глаза сияли, и в мягком движении рук, и в чуть закинутой голове с двумя еще красивыми косами, и в полуоткрытых губах ее, и в изломе правой приподнятой брови - во всем этом была та особенная, ненаигранная грация, которая приводит в восторженное изумление людей.
В русских людях, как и в природе, породившей их, нет ничего разящего глаз. В них все скромно. Нужно присмотреться к незатейливым цветам нашим, уловить их скупой, затаенный запах, услышать над головой шорох сосновых ветвей, попить ломящей зубы воды из горных ключей, посмотреть в вешнюю синь после долгой зимы. Вот тогда ближе и понятней станет наш немногословный, наш суровый и душеобильный человек! Русский человек! Дайте вы ему, как лесу нашему, умыться дождем после долгого зноя. А вы видели русский лес, после долгого зноя умытый, спокойный, причесанный? Если видели, никогда уже не забудете его. Не дрогнет ни одной веточки, ни одного листочка. Висят утихомиренные листья, и с каждого из них рыбьим глазом смотрит капля. Солнце пьет из листьев, как из мягких ладоней, настоянную воду. Лес не шевелится, но переливается тенями, цветами. Мягко бродит по нему робкий ветерок и с шорохом осыпает капли наземь. А лес то ярко зазеленеет, то снова замрет, то будто испугается того, что забыл он о скромности и выказал миру свою красоту...
А как красив делается наш русский человек, когда он тоже отряхнет с себя будничный вид, улыбнется и все, что он не успел допеть, все веселье, которое он не успел растратить, выплеснет щедро, одарит людей радостью, напоминая всем, что мир-то создан для нее, для радости человеческой.
Переполненная вот этой редкой и оттого яркой радостью, Лидия Николаевна шла по кругу, и Тася, сама того не замечая, восторженно шептала: "Тетя Лида, милая, красивая, тетя Лида, тетя Лида...". И вдруг, словно услышав ее призывы, будто убедившись в том, что все взгляды теперь прикованы к ней, Лидия Николаевна ударила каблуками, взмахнула платочком, сверкнули молнией еще крепкие белые зубы ее.
Едва поспевая за ней, гнал переборы Лихачев. Кто-то покрикивал:
– Жми, дави, деревня близко!
– Эх, Лида! Завей горе веревочкой, - громко пропела одна из женщин позади Таси, - редко нам, вдовам, веселиться приходится. Плясунья она раньше была, ох, плясунья! Бей, Лида, крой, Лида! За всех за нас, вдов сиротливых!
Когда Лидия Николаевна поравнялась с говорливой женщиной, та не выдержала, бочком, мелким шажком тоже потрусила в круг.
– Потаскуха!
– разнесся истошный голос по клубу.
– Перед чужими мужиками холкой виляешь!
Тася обмерла. Будто ее окатили из ведра ледяной водой.
Она следила за Лидией Николаевной и хотела только одного, чтобы та не услышала ничего, но по тому, как дрогнула, сломалась у виска бровь Лидии Николаевны, Тася поняла - услышала. Тася оглянулась и заметила у дверей женщину в пуховом платке, с высохшим, болезненным лицом, большеротую, желтую, злую.
– Как вам не стыдно!
– задыхаясь, выпалила Тася, и стоявшие кругом люди начали оборачиваться. Стук каблуков прекратился. Баян смолк.
– Ты чего меня стыдишь? От горшка три вершка, а уж ребеночком обзавелась! Тоже какого-нибудь женатого охомутала?
– Женщина говорила громко, била наотмашь, уверенно и властно.
Где-то захихикали. Лихачев рванул баян. Появившийся в дверях Чудинов стоял оторопев, с широко раскрытыми глазами.
– Пойдем отсюда, пойдем, - потянула за рукав Тасю Лидия Николаевна. Не слушай ты ее, пойдем...
Голос у Лидии Николаевны был прежним. Только в глубине его угадывалась боль. Она настойчиво тянула Тасю к двери. Откуда-то вывернулся Яков Григорьевич и, нахмурившись, сказал все еще шумевшей женщине:
– Евдокия! Ты зачем здесь? Иди домой.
– А-а, я домой, издыхать, а ты тут будешь любовь крутить! В могилу меня сгоняешь! Специально-о-о!..
– громко закричала Евдокия.
Лидия Николаевна почти силой вытащила Тасю за дверь. Чудинов посторонился, пропуская их мимо себя. Он порывался побежать за ними, что-нибудь сказать им. Но что он мог сказать?
Женщины шли торопливо и молча по пустынной улице от клуба. У Таси спустился чулок, она нагнулась подтянуть его и вдруг разрыдалась. Все, что с таким трудом удерживала она долгое время, неудержимо прорвалось.
– Ой, ой, за что это она нас, а? Тетя Лида? Милочка, за что, а?
Лидия Николаевна обхватила Тасю за голову, прижала к себе и, вытирая ладонью ее глаза, растерянно успокаивала:
– Ты что, ты что, девочка моя? Не надо, не надо... ну брось. Если нашему брату всякую обиду в сердце пускать, так даже наше сердце, каменное, лопнет. Пойдем-ка домой, пойдем.
Она обняла Тасю, повела, как больную, придерживая рукой. Уже у самого дома, когда Тася выплакалась, она, как маленькой, концом шали вытерла ей нос.