Тают снега
Шрифт:
Дальше Разумеев доказал, что виновны во всех упущениях и бедах прежде всего сами колхозники, которые не хотели критиковать председателя и правление, не подсказали ему вовремя, не поправили его. Голос Разумеева был умиротворяющим, сладким, доводы казались убедительными, да и сам он выглядел внушительно. Уловив тонким чутьем, что настроение в зале переломлено и что настал самый удобный момент убраться с трибуны, Разумеев заключил:
– Кроме того, ежели вы добьетесь снятия товарища Птахина, вам направят на эту должность такую личность, которая, я бы сказал, не только наяву, а и во сне пашни не видела. Я извиняюсь, конечно, но скажу не в обиду нашей
– Вот и добьемся, дадут нам липового председателя, да агроном у нас, я бы сказал, аховый, пойдет все нараскоряку...
Разумеев смолк, поджал губы и, выразив сердитое сострадание па лице, отправился на свое место.
– Ах, поганец, - покачала головой Лидия Николаевна, - девку-то за что обидел?!
И все-таки выступление Разумеева сделало свое дело. Ошеломленные было подхалимы начали выползать на сцену, сокрушаться, критиковать правление и председателя, но все они убедительно доказывали, что, если уберут Птахина, колхозу совсем будет худо.
Птахин сидел, опустив голову, багровый, с болезненной гримасой. Он знал цену словам этих людей и с тоской, почти с болью ждал, чтобы сказал о нем доброе слово хоть один человек честный, не зависящий от него и от Карасева. Птахина очень обрадовало, когда осанистый, кряжистый колхозник Варегин из Заречья, крепко поругав его, вспомнил при этом, как работал агрономом в первые годы Птахин, и заявил, что другого председателя им не требуется, а надо этого заставить работать.
Колесо повернулось. Один по одному поднимались люди и расхваливали председателя до тех пор, пока не раздался изумленный и сердитый голос Миши Сыроежкина:
– Во те раз! Сперва вымазали, а теперь облизывать принялись!
В зале грохнули. Миша вышел вперед, говорил о каких-то темных делах, стучал кулаком в грудь. Слушали его с веселым оживлением.
– А ну вас к лешему!
– плюнул Миша и направился было на свое место, но его остановил Уланов.
– Товарищ Сыроежкин, минуточку!
– Иван Андреевич укоризненно обратился в зал: - Ну, товарищи! Надо же быть посерьезнее!
Его упрек подействовал. Люди смолкли.
Уланов кивнул головой Мише.
– Продолжайте, товарищ Сыроежкин.
– Да чего продолжать-то? Я говорю, что председатель наш ровным счетом ничего не обозначает. Он, как иностранцы говорят, марьянетка у своей бабы и у Карасева...
– Он пьяный! Это же наипервейший пьяница в деревне, - зашипел с места Карасев, и глаза его беспокойно уставились на Якова Григорьевича.
Карасев рассчитывал, что председатель нe даст дальше говорить Мише, но Яков Григорьевич сидел и слушал.
– Нет, на сегодняшний день я не пьяный, товарищ Карасев. Так-то... Миша смолк и с многозначительной улыбкой обвел взглядом зал.
– Я уже сколько лет складом ведаю, а пропил хоть одно зернышко? Скажи мне, товарищ Карасев. Пропил?
– Кто тебя знает, - проворчал Карасев, - пьешь ведь на что-то.
– Во! Тут и начинается разговор!
– оживился Миша.
– Допустим, я худой человек, пьяница! А ты? Кто ты есть?
– Миша повернулся к президиуму и уставился на Карасева.
– Кто, я спрашиваю. Не отвечаешь? Мошенник! Вот ты кто! Ша!
– махнул рукой Миша Сыроежкин на зашевелившихся в зале колхозников.
– Молчишь?
– снова обернулся Миша к Карасеву.
– Ты помнишь, как
Миша повернулся к сидящим а зале и подробно рассказал о том, как Карасея в прошлом году приходил к нему с литром водки в кладовую и подбивал отпустить центнера два семенной пшеницы на обмен в город. Миша сразу догадался, что это за "обмен". Водку вместе с Карасевым выпил, а потом отлупил его лопатой! История эта до собрания не была известна никому. В зале, слушая Мишу, стонали и исходили слезами люди. Перекрывая шум, Миша крикнул:
– Пусть молит Бога, что в руки мне не железная лопата попала, а то бы я его стукнул по совести!
– А в каком месте она, совесть-то?
– крикнул кто-то из зала.
– Совесть?
– переспросил Миша и, подумав, постучал себя перстом в рыжую голову.
– У людей - здесь, а у Карасева...
– Но из-за хохота так никто в зале и не услыхал, где находится карасевская совесть.
Когда Миша сел на свое место, Августа сердито ткнула его под бок.
– Молчал бы уж, не срамился.
Миша ничего не ответил. Он и сам был недоволен своим выступлением. Ему хотелось рассказать о том, как разбазаривается колхозное добро, о том, что нынче по бумаге из района он вынужден был все-таки отпустить семенное зерно на обмен в райзаготзерно и до сих пор никаких вестей из города нет. Хотел еще сказать Миша, как неправильно распределяется страховой фонд, как начальство поощряет подхалимов, приписывая им трудодни, дотягивая число трудодней до минимума, и о многом, многом другом. Да так уж у него всегда получалось.
Корзиновцы не умели принимать Мишу всерьез, и сегодня ему впервые от этого стало не по себе.
Неизвестно, чем бы кончилось это собрание, если бы не попросил слово колхозный бухгалтер, еще ни разу не выступавший на собраниях.
Люди в недоумении перешептывались и жужжали, пока он сутулясь шел к сцене. Бухгалтер развязал тесемки у толстой синей папки, неторопливо вынул оттуда листы бумаги и поднял голову. Из-под седых, кустистых бровей па людей глянули умные, усталые глаза.
Он говорил тихо. Его спокойный, деловой тон, крупная фигура и умный взгляд подкупали слушателей. Люди невольно поддавались обаянию этого человека, присмирели, сделались серьезными.
Бухгалтер начал с того, чего не сумел сказать Миша. Он так и заявил, что только дополнит выступление предыдущего оратора несколькими данными, не оглашенными в отчетном докладе и, естественно, неизвестными как здесь сидящим, так и только что кончившему говорить оратору. При слове "оратор" по залу пробежал легкий смешок.
Что-то недоброе шевельнулось в груди Карасева, когда слово взял бухгалтер. Карасев даже приподнялся со стула. К безмолвию аккуратного, исполнительного бухгалтера, который имел огромную семью, во многом зависел от начальства, Карасев давно привык. Что может сказать этот сугулый, с белыми волосами человек? И Карасев, холодея, думал: знает бухгалтер гораздо больше, чем председатель колхоза.
Уже после первых слов бухгалтера Карасев понял: всему пришел конец! Он с ненавистью посмотрел на седой затылок бухгалтера, скользнул по воротнику вытертого пиджака и, скрипнув зубами, покинул президиум.
Карасев не ошибся. Бухгалтер разил наповал его, Птахина, Клару, правление. Разил за мошенничество, бесхозяйственность, воровство, ворошил давно забытые крупные и мелкие делишки. Очередь дошла до нынешних семян. Он достал из папки розовую бумажку и прочитал расписку Карасева, данную им в кладовую колхоза.