Те, кого нет
Шрифт:
В один из тогдашних наездов в Бикин все и произошло.
Мелочь, в сущности, не о чем и вспоминать, но брат и его жена все восприняли слишком болезненно. У него и в мыслях не было. Просто сошлось одно к одному. Он в тот раз приехал взвинченный, напуганный, усталый, как пес, только что из неудачного рейса, нуждался в участии и утешении, а этих двоих понесло в тайгу, на охотничью базу, оборудованную в предгорьях, с какими-то шишками из штаба округа, которым вынь да положь крупную дичь.
Сами виноваты.
Разъяренный Савелий рубанул напоследок: «Вали отсюда, если хочешь быть цел. Все забудь, и нас в том числе. Иначе посажу, сгниешь на зоне. И на глаза мне больше не попадайся, вывихнутый, — ни здесь, ни в Хабаровске. Ни знать, ни видеть тебя не желаю. Езжай к Шурке, она с тобой всю жизнь цацкалась. Примет, дура, не мигнет. Штаны обмочит на радостях…»
Какое-то время он прокантовался в общаге, сделал несколько оборотов на своем сорок третьем скором и вдруг почувствовал: Савелий прав. На Транссибе он уже примелькался, было несколько инцидентов, а менять маршрут, таскаться в какой-нибудь Нерюнгри не имело никакого смысла.
Нет, с профессией Валентин расставаться не собирался. Наоборот. Через далекий город, в котором жила сестра и которого он почти не помнил, валил сплошной поток поездов на юг, набитых отдыхающими, и не было ничего проще, чем подкатиться к начальнику тамошнего резерва. Везде ведь одно и то же, исключений нет.
Работа найдется. Но главное — едут семьями, с мая по ноябрь, при деньгах, расслабленные, разморенные вагонной духотой, предвкушая, как оттянутся в Крыму, и все им по фигу, а значит, там постоянно в наличии то, в чем он нуждается, без чего уже никак не может обойтись. Доступное как нигде.
От одной мысли об этом он чувствовал, как напрягается и горячеет в паху.
С тем и уехал, а спустя несколько месяцев на новом месте все наладилось, и прошлое стало постепенно размываться в памяти. Он поселился у сестры, подал документы на перемену гражданства. Дело сладилось буквально за год — он-то, с какой стороны ни посмотри, был уроженцем Украины. А со временем и возвращение из рейса домой превратилось в маленький, но желанный полупраздник — у сестры и ее мужа подрастала девчушка-приемыш.
И если бы не та ошибка в скором Севастополь — Санкт-Петербург, о которой он до сих пор даже думать страшился, не то что обмолвиться, можно было бы считать, что жизнь вошла в колею. Была б его воля — стер бы весь этот файл в памяти одним-единственным нажатием кнопки. Но не вышло. Даже после того, как сменил направление и несколько лет прокрутился на западных маршрутах — Ужгород, Львов, Черновцы — в раздолбанных старых вагонах, в которые толпами набивалась крикливая цыганва со своим бесчисленным замурзанным потомством…
И никому не рассказать, нет никакой возможности, потому что существуют вещи, которые каждый держит в себе, пока жив.
Это как три тайных сокровища японских императоров — известно, что они существуют, хотя никто их не видел своими глазами, а власть микадо держится уже тыщу лет.
На ней, на власти, все и стояло. Это был еще один секрет, доставшийся ему от тетки Галины, земля ей пухом. Без того пропадал всякий смысл.
И тут все опять же не просто. Савелий с его деньгами и понтами, как бы высоко ни залетал, и думать не мог ни о чем подобном. Ни когда гонял молодых на плацу в своем батальоне, ни на штабной должности, ни позже. Потому что, в отличие от всего остального, вагон — суверенная территория. Безразлично: общий, плацкартный, купейный, спальный. Понимание приходит только со временем, хотя и постоянно носится в самом воздухе, пропитанном железнодорожной гарью и вонью. Пока состав гремит на стыках, в нем нет другого хозяина и другой власти, кроме проводника.
И пусть те, кто не соображает, зарубят на носу: проводник — это не официант, не уборщик и не билетер в автобусе. Пассажир в пути находится вне времени, ни с чем не связан, единственное доступное ему пространство — вагон. А сутки-двое — целая жизнь. Поэтому он во всем зависит от того, кому подконтролен вагон. Как заложник.
И дело совсем не в жидком чае, теплом пиве, паршивой водке, постельном белье или замене верхней полки у туалета на нижнюю во втором купе. Все это хлам, не имеющий значения.
Тут другое. Прикол в том, что проводник на этой территории — и сила, и закон. И как в глухой тайге, может сделать с пассажиром, в особенности с тем, кого взял без билета, все, что угодно. Опустить по полной или дружески поднять до себя, превратить поездку в ад кромешный, сдать линейным ментам на глухом полустанке — да хоть за попытку снять на камеру мобилки любой из мостов, таможне по подозрению на контрабанду, пограничникам при пересечении границы, оставить без денег и вещей, а если понадобится — вообще избавиться от надоевшего персонажа.
Реальных полномочий — как у языческого бога. Ровно столько, чтобы самодержавно править мирком на колесах, где не только свои политика и экономика, но и любовь, и ненависть, и сама смерть.
Нечего и говорить, что так бывает далеко не везде и не всегда. Но возможность-то существует, как всегда есть возможность, что вместо «китая» пассажиру по ошибке сунут чистый комплект белья.
Кто не верит, может поинтересоваться статистикой происшествий на железной дороге. Мелочь в расчет не берем, но по-крупному сорок процентов — бесследные исчезновения. Человек выехал из пункта А, в пункт Б не прибыл. Почему, спрашивается? По не выясненным обстоятельствам, которые никто выяснять не собирается. Растерянные родичи, если таковые найдутся, могут не суетиться, вопрос закрыт.
И что же это такое вдруг стряслось?
Никто не знает, кроме проводника. А тот молчит. Поэтому только дурачье думает, что проводник с его нищенской зарплатой, густым недосыпом и злостным гастритом в придачу — жалкая сошка. Что даже в поезде над ним куча начальства, а сам он никто и звать его никак.
Кто-нибудь видел его, начальство? То-то и оно. А проводник — вот он, весь тут, рядом, под и над.
Дело зашло так далеко, что Валентин и сам испугался. Потому что временами стал терять контроль над собой. В вагоне он все время находился в состоянии агрессивного возбуждения и не всегда мог поручиться за себя. Что само по себе могло плохо кончиться. Он больше не должен был так рисковать. Если власть хотя бы над одним человеком, как говорят, развращает, то он достиг крайней точки.