Театр «Глобус»
Шрифт:
Она никогда не хотела ни помогать ему, ни сочувствовать, и по этой причине старалась не замечать его нужд. Так повелось изначально. В случае конфликта сына с кем бы то ни было, она вставала против него, чтобы не разделять его проблем.
Тот, кто не хочет помогать и сочувствовать, обычно занимает позицию строгого судьи: дескать, сам виноват, поэтому не жалуйся. Но мать Крата применяла ещё более тонкую тактику – "сокрушённого совестника". Суть приёма в том, чтобы взвалить на себя печаль и сокрушение о прегрешениях своего ближнего, которому не хочешь помогать.
Когда
– Отчего же ты не живёшь с Лялей? Ведь вы были вместе! Как можно так разрушать близкие отношения! – этим восклицанием она выразила боль о его неправоте и отмахнулась от его жилищной проблемы.
На самом деле её не интересовало, кто такая Лиля, которую называла по ошибке Лялей, также как Юру иногда машинально именовала Славой. Ей не было интересно, как сыну с ней живётся. Для неё было главное – не признать, что сын незаслуженно страдает и что ему негде жить.
Скрепив сердце, он позвонил в дверь дома, некогда своего. Мама открыла дверь и сразу приняла сокрушённый вид.
– Отчего у тебя такой странный мешок? Ты похож на беженца!
– Я на минутку, вещи оставить. На балконе.
– Что-нибудь случилось? – она отошла вглубь, стиснула руки, ожидая пищи для сердечной скорби.
Маргарита Петровна по профессии – учитель биологии, но по призванию – преподаватель морали. Диплома в этой области не дают, но кто-то же должен разъяснять людям, где в их жизни добро и зло, кто-то должен разоблачать их в том, как они исподволь подменяет правду лукавым самооправданием. Маргарита Петровна, ощущая в себе глубокое понимание нравственной науки, служила наставником для своих ближних и мечтала стать нравственным учителем человечества.
Крат сызмальства видел в матери другой состав – скупую женщину, без нужды лгущую и без права поучающую. Маленький мальчик терялся при виде пропасти между благородством её поучений и фальшивостью поведения, между критической зоркостью к другим и оправдательной слепотой к себе – словно матушка пользовалась особыми льготами. Ребёнок и не такое может простить, если его любят, но она его не любила.
"Ты погубил мою молодость! У меня из-за тебя никакой личной жизни. Я скоро стану старухой!" – укоряла его постоянно.
Как-то они шли вдвоём по улице, и маму окликнул вышедший из-за угла мужчина: "Привет, Риточка, у тебя ребёнок!" На что она с ужасом воскликнула: "Это не мой ребёнок! Соседка попросила погулять. А я не могу отказать, надо ведь помогать нашим бедным женщинам! Мужчины ведь не помогают! Правда, Славик?" – она сверкнула на него глазами, как дома никогда не делала, и показательно погладила по голове.
Нынче она постарела. Сморщилось её прежде красивое лицо, и только глаза по-прежнему смотрят на него с цепкой, живой неприязнью. Она так и не захотела узнать, какой человек её сын. Все её предположения о нём свидетельствовали о кромешном заблуждении.
Ему было жаль её, но как пожалеть, если она всегда лжёт? Не подступишься.
За долгие годы он разгадал её беду. У неё была особая манера не просто жить, а производить впечатление. Других людей она превращала в зеркала, отражающие прекрасную молодую женщину или, с возрастом, благородную даму. Отражаться в чужих сознаниях для неё было важнее, чем любить кого-то.
Такую потребность идеально жить в чужих сознаниях Крат назвал болезнью "чус" (чужое сознание). Только здесь больной способен отобразиться без разных там постыдностей и пустот, коими изъедена почти каждая личность. Только здесь он может блистать.
Маргарита Петровна в детстве была красивой девочкой, а в юности – красоткой, и самой большой отрадой для неё было собирание знаков лести. Её навсегда пленило удовольствие кормить себя чужим восхищением.
Внутреннее своё содержание она с хитрой неуклюжестью прятала. Во всяком случае, свою подлинную жизнь она принизила до роли подмалёвка, до черновика.
Разгадав эту духовную болезнь, Крат сильней пожалел мать. Какая ж тоска ревниво и неотступно следить за своим отражением в чужих умах! Как вредно заботиться об этом отражении, забыв о главном, которое нигде формально не отражается, о душе!
Маргарита Петровна с преувеличенным старанием искала тапочки.
– Не надо, я так, – сказал поскорей.
– Ничего, я найду, что же ты будешь, словно босяк… я, правда, недавно мыла полы… что ж, вот и нашлись твои тапочки.
Она выпрямилась и посмотрела на него горестно.
– Несколько дней назад приходила Ляля… – он чуть не добавил, что Лиля и в котельную приходила, – принесла кота якобы на один день. Сказала, что переезжает в квартиру какой-то умершей родственницы. Надеюсь, ты понимаешь… раз она мне об этом сказала, значит, хочет, чтобы ты вернулся и чтобы у вас был дом, была семья, – мать произнесла последние слова с великим драматическим посылом и вместе с тем с обвинением в адрес Крата, исполненного чёрствости.
Ей было бы идеально удобно, если бы он поселился у Лили и снял вопрос о необходимости "выделять ему комнату".
– Мне нравится жить одному.
– Я ни в коей мере не замахиваюсь на твоё одиночество, что ж, вольному воля. Только, по-моему, ты одинок лишь потому, что не умеешь ладить с людьми.
– С плохими людьми не хочется ладить.
Сказав это, Крат улыбнулся, вспомнив недавние упрёки пьяной Лили о том, что Крат не умеет ладить с людьми.
Мать махнула рукой, отгоняя фразу сына прочь.
– Да, где же он? Мурзик, Мурзик! – позвала кота заботливо-призывным голосом.
Из-под кровати высунулся несколько свалявшийся кот с глазами яркими, как вечерние окна. Этого Мурзика он знавал, когда тот был ещё подростком. Крат прогуливался с ним по парку, а дома пытался отбить у него охоту метить углы. Впрочем, веник против извечного инстинкта – слабый инструмент. Крат всё это вспомнил, ну а кошачья память едва ли хранила их склоки и прогулки по парку.
Из жалости к матери он достал из кармана мотылька.